— Ты была временно недоступна, — сказал Славка вместо приветствия. Специально сказал, чтобы прозвучало двусмысленно, к тому же врал. Ведь для Лизки я почему-то оказалась доступна.
Черепанов подошел вплотную и стал меня разглядывать, как будто хотел разгадать головоломку, нарисованную на моем лице. Черт, он ведь прекрасно знает, что я ездила за город с Володькой Брянским, и должен догадываться, что между нами произошло. Хотя Брянский партизанит и на съемках даже не смотрит в мою сторону, опасаясь, вероятно, обвинений в сексуальных домогательствах с использованием служебного положения. Но между мной и Славой все закончилось гораздо раньше, и это был просто постельно-приятельский эпизод, то, что называется перипихоном, без всяких чувств, а Володя мне действительно нравится. Неужели Славка явился выяснять отношения? Что за детский сад!
По-моему, это и было в детском саду, когда мне сделал предложение соседский мальчик Федор. Он сказал, что я самая красивая на свете и он хочет на мне жениться в восемь лет. Почему именно в восемь? Потому что тогда ему купят красную блестящую машину с настоящим мотором, и он будет меня катать. Эта попытка завоевать меня с помощью красной машины показалась мне такой возмутительной, что я ушла домой и написала ему письмо желтым карандашом. Письмо было длинным, хотя писала я еще плохо и печатными буквами. Помню только одну фразу: «Я СТАБОЙ НЕБУДУ». Это «НЕБУДУ», а главное — желтый карандаш поразили Федора в самое сердце. Он рыдал весь вечер (так рассказывала его мама), а на следующий день подкараулил меня, кажется, как раз на детской площадке и отдал набор фломастеров, который я подарила ему на день рождения. Вроде как «я возвращаю ваш портрет».
Все-таки мужики не меняются с возрастом. Неужели Славка не понимает, что я теперь недоступна не временно, а постоянно, и больше СТАБОЙ НЕБУДУ?..
Он вдруг поднял руку и потрогал мои волосы на затылке. Не погладил, а именно потрогал, едва касаясь кончиками пальцев. И от этого касания меня потянуло к нему, как будто между нами пробежала электрическая искра. То самое, о чем Пастернак писал: «мы провода под током». У меня бывало такое очень редко, и только с Костей, то есть в прошлой жизни.
Я еле удержала себя в руках. Если бы Славка сейчас потащил меня в ближайшие кусты или в деревянный домик с дырчатыми окошками, я бы не сопротивлялась. Но он только вздохнул, убрал пальцы и тихо сказал:
— Я привез журнал для твоей мамы, тот, что она просила. Давай к ней съездим.
Упоминание о маме меня отрезвило. Я перевела дыхание. Поехать к маме, как мы практиковали раньше, в лучшие наши времена? Нет, это так же немыслимо, как и все остальное.
— Ты можешь съездить сам, — ответила.
— Мне не очень…
Чудеса: Черепанову — и вдруг что-то «не очень!»
— Вполне удобно. Хочешь, я позвоню? Ты имеешь в виду сейчас?
Он кивнул. Что ж, время позднее, но еще не ночь. Маму этот визит, пожалуй, развлечет.
Я набрала ее номер. Конечно, она будет рада увидеть Славу. И журнал очень кстати. А почему я не могу приехать?
Мама была не в курсе последних событий. Но мне не хотелось посвящать ее раньше времени именно потому, что с Володей все казалось всерьез.
Черепанов еще раз пробежал взглядом по моему лицу, складывая невидимый паззл, и пошел в сторону дороги ловить машину. Пора ему уже остепениться и сесть за руль, не век же скакать кузнечиком.
Я поплелась домой, размышляя, что это со мной происходит — гормональные бури? Преждевременный климакс? С такими порывами надо бороться, а то попадешь в беду. Достаточно того, что я снова вспомнила Костика, а это само по себе беда.
Кстати, вот и повод применить нейролингвистическое программирование. Как там Лизка говорила? Грязная вонючая штука лезет в тебя, вся в бактериях… Бр-р! Что еще? Немытые руки, тоже в бактериях, трогают тебя за все места, вызывая прыщи и раздражение. Колючая щетина — отлично! Прокуренное дыхание — тоже хорошо…
Нет, классная штука это программирование. Я успела лишь доехать до своего этажа на лифте, а мне уже хотелось вымыться, чтобы избавиться от воспоминаний обо всех вонючих штуках, которые когда-либо в меня лезли. Я вошла в квартиру, поздоровалась с погруженным в сеть Сашкой и отправилась в душ. Завтра, на свежую голову, надо попробовать поизничтожать последнюю память о Косте. Отрицательных моментов там более чем достаточно.
— Кто-то звонил, кажется, Черепанов, — сообщил брат, когда я вышла из ванной и стала исследовать пустой холодильник. Как это получилось, что в нем вообще ничего нет?
— Саш, а где сыр? И помидоры?
— Кончились, — невозмутимо ответил Сашка. — А про корнфлекс даже и не спрашивай. Он очень подозрительный тип.
— Кто? Корнфлекс?
— Твой Славик Черепанов. Ему что-то нужно от тебя. Нет, не то, что ты думаешь, не секс. У него какой-то интерес к нашей семье. И я уверен, что это он сп…л Леонардо.
Я дала Сане подзатыльник, чтоб не матерился.
— Наверное, он тоже ищет у нас секрет вечной молодости, как тот мамин писатель. И решил, что Леонардо расколется, если держать его на хлебе и воде и не давать пиццы. Саш, у тебя паранойя или затянувшееся детство?
В буфете, за балдеющим ананасом, я нашла шоколадку в зеленой обертке. Попробовала вспомнить, какого цвета сегодня день, и махнула рукой. Молоко братец тоже выдул, и я съела шоколадку с зеленым чаем, который он, на мое счастье, не переваривал.
Уже в первом часу ночи, когда Сашка погасил свой комп, я спохватилась, что надо позвонить маме. Мало ли чем могла кончиться ее встреча с серым волком, который так коварно охотится на нашу семью.
— Что-то случилось? — недовольно спросила мама. — Я уже сплю.
— Черепанов уехал? — спросила я.
— Разумеется, уехал! Ты вообще соображаешь, о чем спрашиваешь?!
Ну, и что она сердится, интересно?
Я не сердилась. Мне просто никого не хотелось слышать, даже Катю.
Не помню ни начала, ни конца, ни автора. Только две строчки:
А я увидела тебя, мальчик,
И позабыла вдруг, что я мрамор…
Стихотворение называется «Галатея» или «Пигмалион». Если спросить у Гриши, он, наверное, вспомнит. Но обязательно поинтересуется, с чего вдруг мне понадобились эти стихи. Или сам начнет догадываться и скажет своей Зинке: «Слава богу, у Ани роман».
А у меня не роман, а мания преследования. Кого волнует, какие стихи я повторяю и почему? Никого, включая моего бывшего мужа. Чего же я боюсь?
Звонила Катя и сказала, что знает теперь потрясающий способ избавиться от воспоминаний, которые держат меня в плену прошлого и не дают жить сегодняшним днем. Она выразилась как-то более прозаично, это у меня все сейчас звучит литературными цитатами.
Катя считает, что если представлять себе какие-то гадости из нашей с Гришей семейной жизни, то я почувствую к нему отвращение, несовместимое с любовью и ностальгией. Бедная девочка, она еще не знает, как прекрасно совмещаются отвращение и любовь. А вот истина о том, что клин выбивают клином, не устарела до сих пор. Это то, чем я сейчас занимаюсь, не задумываясь, как и чем буду выбивать последний клин…
Она не принимает его всерьез и называет кузнечиком. Да, он скачет по жизни с невыносимой легкостью, и в глазах девочки это недостаток. Ей еще не надоели солидные, обстоятельные мужчины, которые всю жизнь сидят, нахохлившись, на одном и том же суку и больше всего озабочены тем, чтобы его никто не подрубил. Ведь и Гриша, ее папа, был в молодости таким же веселым кузнечиком, иначе я бы никогда не обратила на него внимания. Таким он и оставался все годы нашей совместной жизни, пока не женился на своей резиновой Зине и не превратился в навозного жука.
Ладно, это уже лишнее.
Катя настаивает (именно так, настаивает!), что мы должны встретиться и помедитировать каждая о своих проблемах, от которых надо избавиться. Она не понимает, что я не хочу больше думать гадости о своей прошлой жизни, я все это передумала уже сотни раз. Мама, если б была жива, сказала бы ей это прямо, она была смелым человеком. А я стесняюсь, боюсь, что младшее поколение сочтет меня упрямой и сварливой теткой. Да и обидеть их боюсь. Они ведь заботятся обо мне, Катя и Саша, они хотят мне помочь. И чем дальше, тем меньше их волнует, какая помощь мне действительно нужна, а от какой не знаешь куда деться. Они умные, взрослые, они все решают сами. Tomorrow belongs to me[1] — будущее принадлежит им. Но я и не претендую на будущее. Отдайте мне хотя бы мое настоящее.
Почему природа устроила, что в том возрасте, когда так важно жить в согласии с собой, ты попадаешь в зависимость от других, пусть даже собственных детей, и живешь по их законам? Почему мы стараемся угнаться за молодыми — ведь мы раньше и мы впереди? А их не догонишь, они вечно спешат, и главное для них — посадить тебя в уголок, где ты не будешь им мешать своим нытьем. В удачное замужество, в отдельную квартиру, в уютное кресло, в инвалидную коляску. Мы не должны болтаться у них под ногами и попадаться на пути, иначе, не дай бог, они сломают о наши костыли свои красивые молодые ноги.
И только Славке-кузнечику никто не мешает, потому что он не ходит, а скачет, перелетая огромные расстояния по воздуху. Кузнечик — это почти птичка божия.
Да, он ровесник моей дочери. Ну и что? Я не собираюсь выходить за него замуж и даже появляться с ним на публике, вызывая косые взгляды и перешептывания. Он приходит ко мне домой, и можно изображать богатую старуху, которая купила себе молодого любовника. Это из Грибоедова: «Как молодой француз сбежал у ней из дому…». Не помню дальше. Одним словом, «забыла волосы чернить и через три дни поседела. Вот так и обо мне потом заговорят». Обо мне не заговорят — никому не интересно обо мне говорить.
Может, найти в городе нового профессора Преображенского и пересадить себе яичники обезьяны? Нет, не поможет. Я ведь не яичниками чувствую нашу разницу в возрасте, а головой. Все в голове, сказала Катя, агитируя меня за этот новый, как его, нейролингвистический способ борьбы с лишним весом и прочими лишними вещами. Надо только выкинуть из головы возраст, и тогда станет просто. Он мужчина, я женщина. Все остальное ерунда.
Выкинуть лишние годы? Легко сказать, это ведь не лишние килограммы. Вся наша цивилизация построена на бесконечных напоминаниях человеку о его возрасте. «В начале детство помню я…», «Но старость — это Рим, который…». Я бы продала душу за бессмертие, не потому, что боюсь черноты и пустоты, дрожащей челюсти и текущей слюны. Нет, я боюсь экзамена, который называется старостью. Этого времени, когда жить надо наверняка — а я не умею. Я ведь в жизни ничему не училась, только читала книги, растила детей и любила Гришу.
Так при чем же тут мальчик? Просто с ним я оттягиваю момент, когда придется посмотреть правде в глаза и стать наконец взрослой. Должен же быть хоть крошечный промежуток взрослости между молодостью и смертью.
Или старости никакой нет, а есть мечта о вечной жизни, которая приходит, когда жизни остается все меньше?..
