Подойдя к деревне, я услышал вопли и стоны женщин, оплакивающих покойного. Мать жертвы первая поздоровалась со мной. Даже для моего неопытного взгляда было ясно, что у лишившейся своего ребенка матери только что кончился один из приступов истерики и вот-вот начнется новый, а так как я не умею общаться с людьми, находящимися в таком состоянии, я был озабочен тем, чтобы отложить ее рассказ о событиях вчерашнего вечера. Но она была полна страстного желания сообщить мне сейчас же свою точку зрения о происшедшем, поэтому я предоставил ей эту возможность. Женщина описывала событие так, что ее намерение сразу стало для меня ясным — она хотела поговорить со мной о своем горе, переложить вину на мужчин деревни: они не побежали вслед за леопардом и не спасли ее сына, «что сделал бы его отец, будь он жив». Я сказал ей, что обвинять соседей несправедливо. Как только людоед сомкнул свои челюсти вокруг горла мальчика, клыки хищника сместили голову на шее, и прежде чем леопард потащил его по двору, мальчик был уже мертв, и никто из собравшихся мужчин или кто-либо другой не мог бы ничего сделать.
Я стоял во дворе, пил чай, весьма разумно припасенный для меня, и, глядя на сотню или больше людей, собравшихся вокруг, никак не мог себе представить, как могло случиться, что такое крупное животное сумело при дневном свете пройти по двору, никем не замеченное, в то время как люди сновали туда и сюда, или почему деревенские собаки не подняли тревогу.
Я спустился вниз с восьмифутовой стены, с которой спрыгнул леопард, несший мальчика, и пошел по следу зверя через поле батата, потом еще через одну стену, но уже двенадцатифутовую, и еще одно поле. На краю этого второго поля находилась живая изгородь вьющихся роз высотой в четыре фута. Здесь леопард выпустил горло мальчика, потом поискал проход в изгороди и, не найдя его, схватил свою жертву за поясницу, перепрыгнул с ней изгородь, опустившись на землю с высоты десяти футов. У подножия этой третьей стены проходила скотопрогонная тропа; леопард прошел по ней небольшое расстояние, и в это самое время в деревне поднялась тревога. Тогда леопард бросил мальчика на тропе, а сам спустился вниз с горы. Вернуться к жертве ему мешал шум барабанов и ружейные выстрелы, продолжавшиеся всю ночь.
Для меня был ясен план дальнейших действий: надо отнести тело мальчика туда, где его бросил леопард, и там сделать засидку. Но тут я столкнулся с двумя затруднениями — отсутствием подходящего места для засидки и моим предубеждением против того, чтобы делать засидку в неудобном месте.
Ближайшее дерево — орех без листьев — находилось в трехстах ярдах и, следовательно, не годилось, с другой стороны — скажу совершенно откровенно — у меня не хватало смелости обосноваться просто на земле. Пришел я в деревню к закату солнца; питье чая, рассказ матери и тропление леопарда заняло немного времени, но чтобы построить убежище, которое дало бы мне хоть подобие защиты, дневного света оставалось недостаточно. Следовательно, если делать засидку на земле, то все равно где, ибо не знаешь, с какой стороны леопард может пожаловать, и очень хорошо знаешь, что, если он вздумает напасть, у тебя не будет случая употребить единственное знакомое оружие — свое ружье, так как когда вступаешь в непосредственный контакт с нераненым тигром или леопардом, использовать огнестрельное оружие по назначению невозможно.
Взвесив обстоятельства после внимательного осмотра, я вернулся во двор и попросил старосту снабдить меня ломом, крепким деревянным колом, молотком и собачьей цепью. Ломом я вскрыл и поднял одну из каменных плит в середине двора, крепко вколотил в землю кол и к нему прикрепил цепь. Потом с помощью старосты принес туда тело мальчика и надел на него цепь.
Помысел неосязаемой высшей силы, устанавливающий предел жизни каждого, называемый одними Судьбой, другими Кисметом, — непостижим. В течение прошедших нескольких дней эта сила установила срок жизни одного кормильца, оставив семью в сильной нужде; очень болезненным путем сократила дни старой дамы, которая после многих лет тяжелого труда надеялась несколько годков прожить в относительном комфорте; а теперь была перерезана нить жизни этого мальчика, который, судя по его виду, воспитывался своей матерью-вдовой с большой заботой. Ничего нет удивительного в том, что лишенная ребенка мать в промежутке между истерическими приступами, крича и плача, снова и снова повторяла: «О, Пармешвар,[32] какое преступление совершил мой всеми любимый сын, что на пороге своей жизни он заслужил такую ужасную смерть?»
Перед тем как начать взламывать плиту во дворе, я предложил матери и дочке перебраться в другой дом в конце улицы. Закончив свои приготовления и умывшись в ручейке, я попросил немного соломы, которую положил на веранду перед дверью дома вдовы. Но вот наступила темнота. Попросив собравшихся сохранить тишину в течение ночи, насколько это для них будет возможно, и отослав их по домам, я занял позицию на веранде, где, растянувшись и подложив немного соломы под грудь, мог наблюдать за телом покойного и быть уверенным, что увидеть меня — мало шансов.
У меня было ощущение, что леопард вернется, несмотря на шум, поднятый прошедшей ночью, и что, не найдя свою жертву там, где ее оставил, он придет в деревню за новой добычей. Легкость, с которой ему удалось ее захватить в Бхаинсваре, поощрит его попробовать еще раз; я начал свое ночное бдение с большими надеждами.
Весь вечер собирались тяжелые тучи, и в восемь часов, когда все звуки в деревне, за исключением плача и причитаний матери, утихли, вспышка молнии, сопровождаемая отдаленным раскатом грома, провозгласила приближающуюся грозу. Она бушевала целый час, вспышки молний были такие продолжительные и сверкающие, что, если бы крыса рискнула вылезти во двор, я бы ее увидел и, вероятно, смог бы застрелить. Наконец дождь перестал, однако небо оставалось затянутым и видимость сократилась до нескольких дюймов. Пришла пора леопарда; сейчас он должен выйти оттуда, где укрывался от грозы, и время его появления будет зависеть от расстояния между этим местом и деревней.
Причитания женщины кончились, и, казалось, во всем мире не раздавалось ни звука. Именно на это я и надеялся, так как единственное, что могло предупредить меня о появлении леопарда, — были мои уши; в помощь им я взял цепь вместо веревки.
Солома, которой меня снабдили, была суха, как трут; мой напряженный слух уловил какой-то звук, раздавшийся у самых моих ног, — что-то ползло, осторожно, украдкой кралось по соломе, на которой я лежал. На мне были надеты шорты, оставляющие ноги оголенными около колен. Вскоре обнаженная кожа в этом месте ощутила прикосновение волосяного покрова, шерсти животного. Это мог быть только людоед, крадущийся и выжидающий подходящего момента, чтобы ринуться и сомкнуть свои зубы на моем горле. И вот что-то легко надавило на левое плечо — а это точка опоры, — и тут, когда я уже готов был спустить курок, чтобы разрядить обстановку, маленькое животное прыгнуло и устроилось между моими руками и грудью. Это был небольшой насквозь промокший котенок, он попал под ливень, не нашел ни одной открытой двери и пришел ко мне в поисках тепла и защиты.
Едва только котенок уютно свернулся под моим пиджаком, и я понемногу начал приходить в себя от страха, который он на меня нагнал, как по ту сторону полей-террас раздалось низкое рычание, постепенно становившееся все более громким, и наконец до меня донеслись звуки самой дикой схватки, какую я когда-либо слышал. Совершенно очевидно, людоед вернулся к месту, где прошлой ночью он оставил свою добычу, и, пока он ее искал, будучи в не слишком хорошем настроении, другой самец-леопард, рассматривающий данную территорию как свое охотничье угодье, случайно наткнулся на людоеда и напал на него. Сражения, подобные этому, весьма необычны, так как хищники неизменно держатся в пределах собственного района, и если случайно двое однополых встречаются, то, определяя на взгляд силу и мощь друг друга, более слабый уступает место более сильному.
