Вода в чайнике уже согрелась, но не кипела еще.
Я налил воды в эмалированную кружку. Размочил в ней кисточку для бритья и провел ею по щекам, подбородку, шее. Кисточка была мягкая и от воды почти горячая. Поэтому касание ее было приятно…
Многие, и особенно женщины, почему-то считают, что бритье дано мужчинам в наказание.
Я думаю иначе.
Мне нравится сам ритуал бритья во всех его мельчайших подробностях, если, конечно, бреешься не в спешке.
Нравится приложить к колючке щетины полотенце, смоченное в горячей воде. Или смягчить щетину теплой водой, смачивая в ней кисточку и проводя ею по лицу.
Нравится выдавить из тюбика на кисточку немного пенного крема для бритья с едва уловимым приятным запахом и какой-нибудь наивной рекламой типа: «Приятное бритье!»
Нравится видеть в зеркале, как взбивается на щеках и подбородке от круговых движений мягкой кисточкой крем, наделяя тебя в одну минуту белой бородой а-ля Хемингуэй.
Нравится хорошим лезвием не спеша проводить сверху вниз по щеке и подбородку, сбривая щетину и оставляя на лице среди белоснежной пены прямоугольную дорожку чистой розоватой кожи.
Нравится, тщательно выбрившись и смыв теплой водой остатки пены, смочить кожу мужским одеколоном или ароматной водой «После бритья».
Одеколон приятно холодит и слегка пощипывает как будто новую кожу. И ты сам становишься какой-то новый и праздничный.
Вот это все я и проделал, стоя возле печки у рукомойника, расположенного между ней и стеной, и глядясь в круглое зеркальце, вмазанное в стенку печи, и проверяя степень пробритости подушечками пальцев, проводя ими по лицу.
Поистине есть радость в мелочах…
Понедельник
И в последующие два дня отдыха и пребывания в Котах, как и в воскресенье, я тоже сибаритствовал. Наслаждаясь приятной ленью, необходимым в деревне физическим трудом. Не тяготясь бездельем, потому что было что читать.
Помню, я тогда читал «Фиесту» Хемингуэя, валяясь на постели.
Или пил кофе, глядя в окно на Байкал. На дождь со снегом, который редкими снежинками кружился над страшной и черной байкальской водой.
Было приятно думать о том, что вот на улице морозец, слякоть, поздняя осень. И на Байкале шторм разбрасывает холодные брызги, ударяя волну о прибрежные скалы… А в доме тихо и тепло. У Димыча послеобеденный сон. Женщины о чем-то говорят вполголоса на кухне. Алик с Витей где-то возятся на берегу с капризным мотором. А тебе никуда не надо спешить. И можно снова вернуться на залитые солнцем улицы испанского городка, где проходит фиеста. И «поговорить» со стариной Хэмом.
Хемингуэй всегда и в самых трагических обстоятельствах оставлял мне надежду на жизнь. Надежду на существование личности исторического масштаба. На то, что воля человека может почти все.
Его трагический стоицизм перед лицом судьбы, несущей человеку страдания и смерть, был беспомощным, но светлым. Он был более беззащитен, чем, например, скальпель логических умозаключений о смерти Сенеки или даже Камю, потому что опирался лишь на достоинство и мужество.
Но это-то как раз больше всего и привлекало меня. Достоинство и мужество – это такие редкие теперь находки в человеческой породе…
А его отрывок об обеде в таверне и рассуждение героев об «иронии и жалости» просто великолепны!
Я перечитывал это место несколько раз, не понимая до конца, почему оно так сильно воздействует на меня. В этом была какая-то тайна…
Или его подробное описание испанского, по сравнению с французским, обеда, где в числе прочего еще и два мясных блюда. А потому: «Нужно много вина, чтобы съесть испанский обед».
Но про обед я читал пореже, потому что после этого мне всегда хотелось есть. А «испанского обеда» у нас в Котах не было.
Так и запомнились последующие два дня, проведенные в чтении, в вечерних разговорах, при свете электрическом или керосиновой лампы (так как свечи кончились). В прогулках под дождем в одиночестве или с кем-нибудь.
В одиночестве, правда, предпочтительнее, потому что не надо говорить, то есть не надо пытаться свои чувства и мысли выражать словами, которые для этих двух вещей – все равно что неуклюжие рыцарские латы, запечатывающие прекрасное человеческое тело.
С сынишкой прогулки, правда, нравились, потому что тогда говоришь не о пустяках повседневности, а о чем-то значительном. «Как построить дом?», «Как помочь муравью перебраться через ручей на своей ненадежной соломинке?», «Как согреть дыханием увядшую травинку или посадить дерево?», «Откуда образуется солнце?» и «Как волосы на голове так густо навтыкались?»…
Вторник
Запомнилась еще обратная дорога…
Лодки то поднимало почти до верха причальной стенки (каркас причала был срублен из толстых лиственничных бревен и укреплен внутри камнями, которые сверху были прикрыты плахами, прибитыми к этому каркасу) бревна на три, то опускало на столько же.
– Вроде бы не разгуливается… – не то подтвердил не то спросил Алика Виктор, глядя на Байкал, на темно-фиолетовой воде которого весело вспыхивали белые буруны-барашки волн.
– Вроде нет, – ответил Алик, тоже вглядываясь в Байкал, приложив козырьком ко лбу ладонь и прищурившись от холодного резкого ветра.
Вещи уже были уложены в лодки. А брезентовые тенты на них были плотно натянуты и упруго подрагивали при порывах особенно сильного ветра.
Я, Наталья и Кристина сидели на бордюрном бревне причала спиной к ветру и лицом к еще теплому солнцу.
Фуриза, как по старинному сибирскому тротуару, катала взад-вперед по доскам причала коляску с Денисом, который никак не хотел засыпать.
Димыч в своем красном финском комбинезончике с капюшоном, неуклюже стоя на ногах и каждый раз зажмуриваясь, когда поворачивался лицом к Байкалу, бросал в воду камешки.
– Может, переждать часа два, – донес ветер от лодок Витин голос.
– А черт его знает! – ответил Алик. – Может, еще больше разгуляется.
– Фи-ии-уу! Фи-и-у! – просквозил, взлохматив на голове волосы, очередной порыв ветра…
И вдруг тонко-тонко и жалобно так затрещала, защелкала застрявшая в трещине бревна, быстро колеблемая ветром туда-сюда щепка.
– Надо переждать, – сказал Виктор.
– Часа через два уже темнеть начнет, – ответил Алик. – Может, проскочим?.. За Толстым мысом должно поспокойнее быть…
– Подождем немного… Вроде бы чуть-чуть стихает.
– Да я бы хоть сто лет тут ждал!.. Да вот беда, что выбираться отсюда все-таки надо сегодня. Завтра ведь в должность идти, сам же знаешь…
«Да, – подумал я, – на м.н.с. все еще и держится в науке. Не явись завтра Виктор с Аликом в свою контору, там все развалится просто. Ни один прибор толком работать не будет. Это отсутствие академика какого-нибудь может быть не замечено хоть полгода. А без м.н.с. – труба!.. А получают они за свою работу!.. Не зарплату, а пособие по безработице, видимо, в шутку кем-то названное зарплатой… Да и работой, честно говоря, уже давно всерьез никто не занимается по причине ненужности никому продуктов труда. Одни просто проводят на работе время от и до, а иногда и не до… И таких абсолютное большинство. Другие заняты выстраиванием карьеры. А для этого в наше время не нужно иметь никаких особых талантов, но желательно и даже обязательно отсутствие позвоночника. Таких тоже не мало. И работать они уже не могут даже не потому, что не хотят, а по чисто физиологическим причинам. Попробуй поработай, если у тебя вместо позвоночника этакий то-оо-ненький, гибкий жгутик.
Те, кто имеет позвоночник, работают. И это в основном м.н.с.».
– Когда стоит выбор между прогулом и кормлением байкальских гаммарусов собой я выбираю первое. Тем более я в лодке не один. Да и ты, Алик, тоже.
Вернулись в дом.
Денис спал в коляске. А Димыч, когда мы подошли к дому, начал подпрыгивать и радостно кричать:
– Ура! Мы снова будем жить в деревне!
«Действительно, и что нас тянет в эти города? В эту грязь, копоть, вонь. В эту сутолоку вечно куда-то спешащих людей, заполняющих впритирку друг к другу автобусы и трамваи, двигающиеся в едва размытых желтоватым светом фонарей унылых сумерках новостроек. И везущие к “промышленным гигантам” таких же унылых, заспанных, злых людей… В центре города бешено мчащиеся по старинным улицам с деревянными домами автомобили, отравляющие своими выхлопными газами людей и разъедающие ими же деревянное кружево домов, не защищенных ничем от такого потока отравы… Среди этих домов лошадке бы цокать копытами… Да… город – это большой человеческий змеюшник, где соседи по лестничной клетке (не площадке, а именно – клетке), бывает, даже не знакомы друг с другом».
