– Нет, знаю всего несколько слов, но я говорю по-гречески, по-английски и по-арабски. По-арабски я когда-то говорить хорошо. Послушайте, вы знаете, как я оказался под завал?

– Нет. Знаю только, что вас завалило во время бомбежки, вот и все.

У него было красивое смуглое лицо и очень смуглые руки, которыми он все время жестикулировал во время разговора. Родился он на каком-то греческом острове и говорил очень эмоционально.

– Ну, так я вам сейчас рассказать. У меня очень большой военный опыт. До войны я служил капитаном в греческой армии. Я хороший солдат. Поэтому там, в Фуэнтес-дель-Эбро, увидев, что самолет приближается к нашим окопам, я начал следить за ним. Самолет пролетать над нами, выполнять вираж, разворачиваться вот так (он все показывал руками), и пилот все время смотрит на нас; и я сказал: «Ага. Значит, это для генштаба. Разведчик. Скоро жди и других».

Как я и предсказал, летят другие. А я стою и наблюдаю. Внимательно наблюдаю. Смотрю вверх и рассказываю роте, что происходит. Они лететь тройками – один впереди, два сзади. Одна тройка пройти – я говорю роте: «Видели? Один боевой порядок прошел». Дальше летит еще тройка, и я говорю роте: «Ну вот, теперь о’кей. Теперь все нормально. Больше не о чем беспокоиться». Это последнее, что я помню: пришел в себя только через две недели.

– Когда это случилось?

– С месяц назад. Понимаете, когда меня засыпа́ло, каска сползла мне на лицо, а под ней остался воздух, поэтому было чем дышать, пока меня не откопали, но ничего этого сам я не помню. Только в воздухе, которым я дышал, был дым от взрыва, и от этого я долго болел. Теперь я о’кей, только в голове звенит. Как у вас называется этот напиток?

– Джин-тоник. Швепс, индийская тонизирующая вода. До войны это был очень модный бар, и это стоило здесь пять песет, но тогда за доллар давали всего семь песет. А недавно мы обнаружили, что у них еще есть тоник и стоит он столько же. Но теперь остался всего один ящик.

– И правда хороший напиток. Расскажите, каким был этот город до войны.

– Чудесным. Таким же, как теперь, только еды было вдосталь.

Подошел официант и склонился над столом.

– А если я этого не сделаю? – спросил он. – Я же отвечаю за то, что тут происходит.

– Ну, если хотите, позвоните по телефону – вот вам номер. Запишите. – Он записал. – Попросите Пепе, – сказал я.

– Я против него ничего не имею, – произнес официант. – Но Causa[2]… Такой человек, конечно же, представляет угрозу нашему делу.

– Остальные официанты его не узнали?

– Может, и узнали. Но никто ничего не сказал. Он же наш старый клиент.

– Я тоже ваш старый клиент.

– А может, и он теперь на нашей стороне?

– Нет, – покачал головой я. – Я знаю, что это не так.

– Я никогда ни на кого не доносил.

– Ну, это уж вам решать. Может, кто-нибудь из других официантов сообщит о нем?

– Нет. Его знают только старые официанты, а старые официанты не доносят.

– Принесите еще желтого джина и горького пива, – сделал заказ я. – Тоник у меня еще остался.

– О чем он говорит? – поинтересовался Джон. – Я совсем мало понимаю.

– Там сидит человек, которого мы оба знаем по старым временам. Он был прекрасным стрелком по тарелочкам, я встречал его на соревнованиях. Он фашист, и прийти сюда теперь – не важно по какой причине – большая глупость с его стороны. Но он всегда был очень храбрым и очень глупым.

– Покажите мне его.

– Вон он, сидит за столом с летчиками.

– Который?

– Тот, с очень загорелым лицом, в пилотке набекрень, который сейчас смеется.

– Он фашист?

– Да.

– С самого Фуэнтес-дель-Эбро не видел фашист так близко. Много тут фашист?

– Да нет, не много, встречаются иногда.

– Они пить то же, что вы, – подметил Джон. – Раз мы это пить, другие люди не думать, что мы фашист, а? Слушайте, вы были Южная Америка, западное побережье, Магалльянес?

– Нет.

– Там хорошо. Только слишком много восьминог.

– Кого много?

– Вось-ми-ног, – забавно повторил он. – Ну, тех, у кого восемь рук.

– А-а, – протянул я, – осьминогов.

– Да, восьминог, – подтвердил Джон. – Знаете, я еще и водолаз. Это хорошее место работать, получать куча денег, только слишком много восьминог.

– А они что, мешают?

– Не знаю. Я первый раз опустился в гавани, в Магалльянес, смотрю – восьминог. Стоит на всех своих ногах, вот так. – Джон уперся пальцами в столешницу и приподнял локти и плечи, а заодно и брови. – Высокий, выше меня, и смотреть прямо в глаза. Я дернул канат, чтобы меня подняли.

– А какого он был размера, Джон?

– Не могу сказать точно, стекло в шлеме все искажает. Но голова по крайней мере больше четыре фута, это точно. И он стоять на своих ногах как на цыпочках и вот так на меня смотреть. (Он уставился мне в лицо.) Так что, когда меня вытаскивать из воды и снять шлем, я сказать: вниз – больше никогда. Тогда тот, что был у нас начальник, говорит: «Что с тобой, Джон? Этот “восьминог” испугался тебя больше, чем ты его». А я ему говорю: «Невозможно!» Что вы скажете насчет того, чтобы выпить еще этого фашистского напитка?

– Это можно, – согласился я.

Я наблюдал за тем человеком. Его звали Луис Дельгадо, и последний раз я видел его в 1933 году в Сан-Себастьяне на соревнованиях по стрельбе по тарелочкам. Помню, мы стояли рядом на верхней трибуне и наблюдали большой финал. Мы заключили пари на сумму бо́льшую, чем я мог себе позволить, и, думаю, намного большую, чем он мог позволить себе истратить за весь тот год, но когда он расплачивался, спускаясь по лестнице, то выглядел совершенно безмятежно, стараясь показать, что это привилегия – иметь возможность проиграть такую сумму. Потом, помню, мы в баре стоя пили мартини, и я испытывал то чудесное чувство облегчения, которое приходит, когда выбираешься из опасной передряги, и мне было интересно, насколько тяжело ударил по нему этот проигрыш. Я всю неделю стрелял отвратительно, а он – превосходно, но выбирал при этом самые безнадежные мишени и постоянно ставил на себя.

– Может, кинем дуро[3]? – спросил он.

– Вы действительно хотите?

– Да, если вы не против.

– На сколько?

Он вытащил бумажник, заглянул в него и рассмеялся.

– А на сколько хотите, – пожал плечами он. – Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Кажется, тут примерно столько и есть.

Тогда это равнялось почти тысяче долларов.

– Хорошо, – сказал я. Блаженное состояние внутреннего покоя вмиг исчезло, и вернулось ощущение сосущей пустоты, сопутствующее азарту. – Кто открывается первым?

– Открывайтесь вы.

Мы потрясли по тяжелой серебряной монете в сложенных скорлупками ладонях, потом каждый, не глядя, выложил свою монету на тыльную сторону левой ладони, прикрыв ее правой.

– Что у вас? – поинтересовался он.

Я открыл свою монету, она лежала вверх профилем Альфонсо XIII в младенчестве.

– Орел, – ответил я.

– Ну, тогда забирайте эти чертовы бумажки и, будьте добры, закажите мне выпить. – Он опустошил свой бумажник. – Не хотите купить у меня отличное пердеевское[4] охотничье ружье?

– Нет, – отказался я. – Но послушайте, Луис, если вам нужны деньги…

Я протянул ему туго свернутую пачку плотных, блестящих зеленых банкнот по тысяче песет.

– Не дурите, Энрике, – произнес он. – Игра есть игра.

– Да, но мы достаточно хорошо знакомы…

– Не настолько.

– Ладно, – сдался я. – Тут решать вам. Тогда что будете пить?

– Как насчет джина с тоником? Прекрасный, знаете ли, напиток.

Мы пили джин с тоником, и я чувствовал себя одновременно отвратительно из-за того, что разорил его, и восхитительно из-за того, что выиграл деньги, а джин с тоником никогда в жизни не казался мне таким вкусным. Бесполезно врать и притворяться, будто ты не рад выигрышу, но этот парень, Луис Дельгадо, был отчаянным игроком.