1969 год. Я с друзьями в гостях у известного художника-нонконформиста Василия Ситникова. Посреди небольшой однокомнатной квартиры стоит здоровенная деревенская наковальня (говорят, когда ее поднимали на лифте, он сломался). На стенах большие, очень древние иконы, потрясающей красоты и, наверное, неимоверной цены, на полках старинные рукописные книги, под потолком – байдарки. Сам Ситников бородатый, в сапогах и брюках-галифе, в рваной грязной майке, напоминает скорее обитателя какой-нибудь «малины», чем художника. В кармане на цепи большой нож. На лице почти постоянно блуждает хитроватая улыбка. Ближе к окну, на мольберте холст – пьяное гуляние на фоне Троице-Сергиевой лавры. По всему холсту мелкие снежинки. Картина похожа на увеличенную карикатуру из «Крокодила». В углу за столом сидит человек с затравленными глазами и что-то хлебает гнутой ложкой из алюминиевой миски. «Это мой ученик», – поясняет хозяин, затем берет какую-то книгу в кожаном переплете, очень старую и толстую. Читает, что истинно православным не подобает пить кофе, а тем паче чай. «Почему чай?» – спрашиваем мы. «Потому что раньше чай не заваривали, как сейчас, а кипятили. Да, чифирили наши предки», – подмигнул Ситников, и ни с того ни с сего предложил мне стать его учеником. Я представил себя на месте того, с миской, и ответил, что пока не достоин такой чести. Ситников равнодушно махнул рукой. Потом я узнал, что он уехал, кажется, в Америку. Но недавно, проходя по аллеям Ваганьковского кладбища, на одном из памятников увидел знакомое лицо со все той же хитрой улыбкой – Василий Ситников. Как известно, умер он в Нью-Йорке, но, личность оригинальная во всех смыслах, этот юродивый от искусства успокоился все-таки в московской земле.

1969 год. Знаю, что в соседнем со мной доме живет один из интереснейших и уже известных на Западе художников – Владимир Яковлев. Однажды Борис Сафронов, живший с ним в одном доме и хорошо знавший его, привел меня к нему. Познакомились. Небольшая двухкомнатная квартирка, Володя живете родителями, работает в восьмиметровке. Старый диван, столик, краски и огромное количество работ – на диване, на полу, на стенах. Цветочек, цветочек, цветочек… Загадочные, наивные, беззащитные цветы, не от мира сего, как и он сам. Маленького роста, полуслепой, полусумасшедший гений московского андеграунда. (По словам Бориса Сафронова, Володя полгода дома, полгода в психушке. Такой вот творческий ритм.) Смотрим его гуаши, опять цветы, собаки, странные портреты. Гуаши сделаны на ватманских листах, а с другой стороны какие-то технические чертежи. Володя немногословен, все время щурится и курит. Вдруг спрашивает меня: «У Ваших родителей есть ордена?» «Не-е-т», – удивленно отвечаю. – «А Вам зачем?» «Хочу написать чей-нибудь портрете орденами». – Помолчал. – «Сейчас это очень модно». В скором времени я узнал, что родители в очередной раз, с началом обострения, сдали его в психушку.

В Художественном училище памяти 1905 года мне посчастливилось учиться у Осипа Абрамовича Авсияна, педагога от Бога, интеллигентного и эрудированного человека. Он пытался привить нам вкус, культуру, профессиональное отношение к искусству. Осип Абрамович примечал меня, называя в шутку «маэстро», а мне нравилось показывать на занятиях по композиции свои работы. Показы всегда выливались в бурные, дельные обсуждения. Высшей похвалой в его устах было: «А вот это, по-моему, ничего» или «А вот это серьезно». Это был бесценный опыт, настоящая школа. До нашего училища Авсиян недолго преподавал в Строгановке, но ушел оттуда из-за консервативного духа, царящего там – никакого формализма, даже имена Пикассо и Леже, работы которых он часто разбирал с нами, были под запретом.

Как-то Осип Абрамович рассказал интересную историю про Михаила Врубеля, который, согласно легенде, преподавал в Строгановке только один день. Тем не менее теперь там висит его портрет, в ряду других педагогов разных лет.

Так вот, Врубель пришел на занятие и дал студентам задание нарисовать орнамент из цветов. Студенты долго пыхтели, стараясь не осрамиться перед известным художником, но в итоге нарисовали сплошные банальности. Тогда Врубель сам стал рисовать орнаменты и студенты увидели чудо. Рисунки появлялись один за другим, все разные, замысловатые и один красивее другого. Когда набралась целая кипа рисунков, Врубель молча встал и, тихо попрощавшись, вышел из аудитории. Больше он в училище не появлялся. Вот такая история. А студентам все-таки повезло – они увидели, как работает Великий Мастер, а это дорогого стоит.

Лето 1973 года. Мы, компания художников из Москвы, живем в ранее пустовавшей избе в деревне Шишкино, близ Ферапонтово, пишем этюды, размышляем о живописи. Новый Барбизон. У нас сухой закон. На мой день рождения купили в сельпо одну бутылку кирилловского вермута на шестерых. У местных шок. Деревенская норма – шесть бутылок на одного в день.

Необыкновенное, мистическое, незабываемое ферапонтовское лето, полное открытий и откровений.

Здесь я увидел чудом сохранившиеся фрески Дионисия и понял, что росписи в Сикстинской капелле его современника Микеланджело вульгарны и натуралистичны.

Именно здесь, вглядываясь в цветные дали, я начал понимать, что такое структура пейзажа.

Здесь я увидел двойную радугу над Ферапонтовым монастырем. (Изобразить невозможно, обвинят в излишней красивости. Но я это видел!) И мне впервые захотелось молиться.

Здесь я впервые усомнился, что земля круглая – только солнце село на западе, тут же встает на востоке.

Здесь мы познакомились с чудесными людьми – Сергеем Сергеевичем Дмитриевым, профессором-историком из МГУ и его женой Региной Генриховной, ставшими нашими друзьями на многие годы.

Только здесь можно было увидеть незабываемое зрелище: гарцующего по полям на белом коне доброго молодца Колю Обухова с развивающейся бородой, в красной рубахе и белой кепке (к восторгу местных телятниц и заезжих художниц), и дающего с коня указания художникам, как правильно брать на холсте отношение земли и неба.

Здесь, теплым летним вечером, в свой день рождения, я, после полстакана вермута, написал свой лучший этюд, по мнению некоторых, почти де Сталь. (А говорят, что выпивать нехорошо.)

Здесь осталось мое сердце, здесь мой Грааль…

Как-то вечером на берегу Бородавского озера, прямо под стенами монастыря, кто-то разжег большой костер и к нему стали стекаться жившие в округе художники, приехавшие в Ферапонтово из разных мест. Собралось десятка полтора, все трезвые и серьезные. Говорили мало, больше просто молчали. Я посмотрел вверх. На фоне темно-синего неба, в отблесках пламени светились стены Ферапонтова монастыря. Мне подумалось, что много веков тому назад на этом же самом месте, возле костра, сидели монахи и с ними Дионисий с сыновьями, наверно, они тоже молчали, мысленно разговаривая с Богом, ибо здесь, как нигде, ощущается близость к Нему.

Позже я еще несколько раз приезжал в Ферапонтово, жил здесь, писал, и всегда ощущение какого-то радостного чуда не покидало меня.

Начало 80-х. Решил повести свою маленькую дочку на выставку художников-авангардистов на Малой Грузинской, где выставился и сам. Подходим к дверям. На крыльце, загородив вход на выставку, лежит пьяный человек. Глаза закрыты, на лице счастливая улыбка. Мы подошли, и я говорю: «Смотри, Наташенька, это великий русский художник Анатолий Зверев».

Мы осторожно перешагнули через неподвижно лежащее тело и вошли в вестибюль. И многие, кто шел на выставку, переступали, не догадываясь, что этот человек – последняя легенда московского андеграунда, чьи работы в скором времени будут украшать лучшие коллекции и галереи мира.

Году, помнится, в 83-м я бродил по молодежной выставке в Манеже в огорчении оттого, что мои театральные плакаты не повесили, хотя на выставку взяли. Неожиданно мой взгляд остановился на трех небольших живописных работах, скромно висевших в углу. Имя художника было в траурной рамке, дата смерти – недавняя. Попытаюсь по памяти описать эти работы, хотя по прошествии времени это нелегко, а главное в них – состояние – передать словами просто невозможно. Написаны они были в сдержанной, приглушенной гамме и очень простой эскизной манере.