Ален опять похолодел (потому что чувствовал именно это!), но поспешил возразить:

— Я ничего подобного не думал.

— Губы созданы для того, чтобы лгать, — сказал Труавиль уже обычным, ровным тоном, без насмешки или горечи. — Но глаза всегда говорят правду. Запомните это и не лгите никогда.

Дьюар уже совсем пришёл в себя и поинтересовался, втайне надеясь увидеть его смущение:

— А вы, Селестен?

— Что я?

— Вы никогда не лжёте?

— Никогда, — ответил юноша с запинкой.

Брови его слетелись к переносице, но он ничем не выказал смущения или недовольства. Бледность вот только ещё больше усилилась, но румянец не появился.

— А что вас сюда привело в этот час? Не вы ли сами сказали мне, что… — начал Ален.

Труавиль перебил его, но без раздражения:

— …что время нужно регламентировать? Я помню. Но у меня к вам вопрос. Вас не затруднит на него ответить?

— Спрашивайте.

— Вы действительно считаете, что я жестокий? — Тёмные глаза Селестена ввинтились в лицо Дьюара.

Тот покраснел:

— Мадам Кристи не умеет держать язык за зубами!

— Вы действительно так считаете?

Дьюар промолчал, опустил глаза.

— Ну же! — Труавиль подался вперёд. — Если вы так считаете, скажите же это. Я вас слушаю. Я жесток?

— Кое в чём да.

— В чём же? — Юноша слегка улыбнулся. — Обвинил вас в том, что вы потеряли веру? Простите меня, если я был прямолинеен. Иногда люди путают искренность с жестокостью, но поверьте мне: я всего лишь хочу вам помочь.

— Всего лишь утешить, — мрачно возразил больной. — Даже врачи не смогли мне помочь. А вы не врач, Селестен.

— Не врач. Но, может, смогу сделать то, что им не удалось. — Труавиль опустился на колени возле кровати.

— Что вы делаете? — изумился Дьюар.

Селестен сложил руки, словно хотел помолиться:

— Вы помните Псалом 24? «Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь вовек…» Верьте, Ален, верьте! Ничего не свершится без воли Его, поскольку мир Ему принадлежит. Вы только не думайте, я вам проповедь читать не собираюсь. Но если бы только вы мне поверили! Впрочем, если вам угодно доказательств… вы убедитесь, что я прав. Прямо сейчас.

— О чём вы? — по-прежнему недоумевал Дьюар.

Селестен загнул покрывало, открыв ноги больного, непослушные и мёртвые, и слегка коснулся рукой его колен — одними лишь кончиками пальцев.

Ален вздрогнул, потому что почувствовал, как его ноги пронзила ужасная боль. Боль! После трёх лет полнейшего бесчувствия! Эта электрическая волна прокатилась по всему его позвоночнику, развернулась и покатилась обратно. Дойдя до колен, где лежала рука юноши, боль исчезла, и вновь наступило полнейшее бесчувствие.

— Как? — сорвалось с побледневших губ больного.

— Я думаю, — сказал Селестен, — может быть, массаж поможет восстановить циркуляцию крови… и вернёт вам если не способность двигаться, то, по крайней мере, хоть частичную чувствительность. А там…

— Так вы из тех новых врачей, что стараются лечить без лекарств и скальпеля? — предположил Дьюар.

Труавиль проигнорировал и этот вопрос, сосредоточенно глядя на свои руки (молился?). Ален, решивший подождать, пока тот сам с ним заговорит, лежал тихонько и наблюдал за юношей. А Селестен вдруг преобразился. Свет от свечи падал косой полосой на его лицо, и в глазах его отражалось по маленькой свечке. В нём было именно то, чего никак не мог нарисовать Ален, — одухотворённость. Завершив молитву, юноша снова превратился в обыкновенного человека. О, коварное освещение!

Он, не вставая с колен, повернулся к больному и сказал:

— Попробовать можно. Вам это ничего не будет стоить.

— Это верно, — согласился Ален. — Только сначала скажите: как вам это удалось?

— Что удалось?

— Я почувствовал ваши руки… как?!

Труавиль лишь пожал плечами и приступил к массажу:

— Никак. Значит, дела не так уж и плохи и есть надежда.

— Чтобы это оказалось правдой, я бы ничего на свете не пожалел! — тихо прошептал Дьюар, чувствуя, что какой-то комок появился в горле.

— Ну! — ободряюще сказал Селестен. — Посмотрим. Ничего не чувствуете?

— Ничего. Может, это мне показалось, что я что-то почувствовал? — упавшим голосом сказал больной. — И я никогда…

— Никогда не сдавайся, гласит пословица. На первый раз достаточно. — Юноша подправил одеяло, и из складок вылетела на пол тетрадь, а из неё выпал листок с рисунком. — А это что? — Он поднял обе вещи.

— Да так… — смущённо пробормотал Дьюар.

Труавиль изучал рисунок и надпись к нему не менее трёх минут, потом вернул его Алену и слегка улыбнулся глазами:

— Вы неплохо рисуете, Ален.

Мужчина пробормотал что-то в своё оправдание, выхватил листок из его рук. Но, взглянув на набросок, он готов был поклясться, что это не его рисунок: нарисованный Селестен, казалось, мог в любой момент ожить, в нём появилось то, что Ален тщетно пытался изобразить, — та самая душа, которой прежде не было.

«Он преображает всё, к чему прикасается!» — с восхищением подумал Ален.

Селестен встал с колен.

— Уже уходите? — испуганно воскликнул мужчина. — Останьтесь ещё хоть на пару минут!

— Хорошо, — снисходительно согласился Труавиль, садясь на край кровати, — хотя мне уже пора.

— Куда?

— Спать. Да и вам тоже. Уже весьма поздний час.

— Ещё только пару минут. Мне бы хотелось о вас что-нибудь узнать. Откуда вы? Сколько вам лет?

— Если бы я вас попросил кое о чём, вы бы пообещали мне, что непременно это сделаете? — спросил юноша после минутного молчания.

— Конечно, Селестен.

— Так сделайте это, — тон его был настойчив.

— Ну хорошо. Обещаю, что сделаю всё, что бы вы ни попросили, — удивлённо ответил Ален.

— В таком случае, — немедленно сказал Труавиль, — я прошу вас никогда не спрашивать меня о том, кто я или откуда… и обо всём, что меня касается.

— Но, Селестен! — воскликнул Дьюар.

— Помните, вы пообещали, — непреклонно сказал музыкант. — Я вам, может, и расскажу что-нибудь, если сочту это нужным. Но сами — никогда. Вы обещаете?

— Хорошо, — неохотно согласился мужчина. — Но это нечестно.

— Не сердитесь, Ален, вам это не идёт, — рассмеялся Труавиль. — К тому же, вы можете спрашивать меня обо всём другом. Это плюс, верно?

— Я вас понял: вы хотите остаться «человеком-загадкой», так? Ну что же, пусть так и будет. Только не слишком радуйтесь! Может, мне всё-таки удастся самому вас разгадать. Этого ведь вы мне запретить не можете?

— Если вы сможете, я буду только рад за вас, — вполне серьёзно ответил юноша. — А теперь я пойду. И без возражений.

Он встал, взял со столика догорающую свечу и пошёл к двери.

— Но завтра вы ведь придёте, Селестен?

Юноша полуобернулся на пороге:

— Утром, как я и обещал. Спокойной ночи, Ален! — И он вышел, прикрыв за собой дверь.

— Спокойной ночи, Селестен, — проговорил ему вслед Дьюар и прислушался к его лёгким удаляющимся шагам. Таким же лёгким, как дуновение ветра.

Он думал, что впереди его ждёт бессонная ночь, но совершенно неожиданно для самого себя быстро уснул, не успев даже это осознать. И ему снова привиделся прежний сон, только на этот раз он был ясен и ярок, точно всё происходило на самом деле.

Первобытный хаос тьмы, в который погрузился Ален, когда заснул, скоро рассеялся в миллион сверкающих звёзд, которые не замедлили рассыпаться прямо на кровать к мужчине. А он лежал посреди этого звёздного пространства, растерянно озираясь, не понимая, где он и куда делась его комната. Звёзды одна за другой стали превращаться в хрупкие белые подснежники. Казалось, это сама весна пришла к Алену во всём её величии и красе.

Один из цветов вдруг заискрился и начал расти с фантастической быстротой. Ален следил за ним с удивлением и лёгким испугом и поразился ещё больше, когда подснежник превратился в белое, сверкающее восхитительными лаковыми боками фортепьяно, точно такое же, как в его спальне. Хотя, нужно признаться, выглядело оно несколько иначе и казалось миражом, какой несчастные, погибающие от жажды, видят в пустынях.