— Одиночества не следует избегать, Ален. Иногда оно полезно. В этом состоянии легче познать самого себя.

— Может быть, если речь не идёт о трёх годах одиночества, — резко сказал мужчина, — отчаяния и боли. Вы-то в ваши годы — что можете знать об этом, Селестен? Сколько вам? Семнадцать? Восемнадцать? Вы ещё не жили, как вы можете…

Тут Ален осёкся, поскольку черты лица юноши исказились какими-то внутренними страданиями, а в глазах его промелькнуло сожаление, и он быстро отвернулся, так что Ален видел лишь его спину, а лицо — нет.

— Селестен! Простите, если мои слова вам показались оскорбительными! — Ален мысленно ругал себя за то, что сказал.

— А как вы, — не оборачиваясь, сказал юноша, и его голос был глухим, — можете обо мне судить, не зная меня? Никогда не судите о людях опрометчиво. Внешность порой бывает обманчива. И обо мне не судите по тому, что говорят ваши глаза.

— Глаза мне ничего не говорят, а вот сердце говорит, что вы очень хороший человек, Селестен, и можете меня понять. — Дьюар теперь тщательно подбирал слова, прежде чем сказать. — Простите. Просто мой характер за эти три года окончательно испортился. Он и раньше-то был не сахар…

— Не принижайте себя. — Селестен обернулся, и его лицо вновь было прежним, спокойным и бледным. — Я вас понимаю, Ален, хоть, может быть, вы мне и не верите. Вы много уже настрадались и перестали верить людям. Но это не самое страшное.

Ален поразился выражению его глаз и тону. Так и вправду мог говорить и глядеть человек, умудрённый опытом и хорошо знающий то, о чём говорит, словно сам прочувствовал и пережил это.

— Я вам верю, Селестен. С чего вы взяли, что нет? — осторожно спросил Ален. — А что касается…

— За деталями вы не видите главного, — перебил его Труавиль. — Бог с вами, если вы не верите людям. Это ваше право, тем более что у вас на то есть причины. Но с вами случилось кое-что похуже.

— Что именно? — Дьюар непонимающе заглянул в его глаза, надеясь найти там намёк или ответ, но погрузился лишь в бездонность этих двух омутов.

— Вы перестали верить в самого себя! — Селестен сказал это таким тоном, точно судья, выносящий приговор. — Ален, неужто вы сами этого не видите? Хотите, я скажу вам кое-что? Ваш характер не был плохим. Вы были сильным, способным на протест человеком. Так где же это теперь? Отчего теперь вы боитесь бороться? Зачем вы смирились?

— Не обвиняйте меня! — умоляюще воскликнул Ален. — Я более не в силах этого слушать! Зачем вы всё это говорите? Неужто вы думаете, что я сам этого не знаю? Но что толку в этой борьбе? Ничего ведь уже не изменится. Я приговорён.

— Кем? — насмешливо, как показалось Дьюару, поинтересовался Труавиль.

— Богом.

— Нет, вами самими! — Музыкант вскочил и заходил по комнате.

— О чём вы, Селестен?

— О чём я? Вы сами себе вынесли приговор, когда смирились. — Юноша ткнул в его сторону пальцем. — Вот вы сейчас себе наверняка говорите: «И чего этот мальчишка ко мне пристал? Что он в этом понимает! Я ведь всё равно не встану».

Ален похолодел, поскольку именно это он и думал. Селестен же развёл руками:

— Пусть так, пусть ваши мысли верны. Но от кого, как не от вас, зависит жить вам или существовать? Вы думаете: вы только «существуете»? Вы себя принуждаете это делать, изматывая себя никчёмными мыслями и злясь на целый свет. А когда вам становится безразлично, вы вдвойне принуждаете себя! — Глаза его метали гром и молнии, а ноздри возбуждённо раздувались. — Вы думаете: в хандре вам станет лучше? Вы думаете: вы самый несчастный человек на этом свете? Господи! Да представляли ли вы когда-нибудь себя на месте женщины, которая должна умереть, которая знает срок, знает, что её ребёнку, которым она беременна, никогда не суждено родиться? Вы слышали когда-нибудь молитвы в церкви тех, чьи дети от рождения больны неизлечимыми недугами? Можете ли вы понять страдания тех, кто знает, что умирает? Или тех, кто обречён на вечность? Или тех, кто… — Голос Селестена сорвался, а на глазах вдруг показались слёзы. И он после молчания добавил: — Можете ли? Ваши страдания ничтожны и смешны. Вы сами себе их внушаете. Неужто вы не понимаете? И они, безнадёжные, не мирятся с этим! Они сопротивляются до последнего вздоха. А вы? Да это всё равно что добровольно надеть себе петлю на шею! Вам просто лень бороться, и вы утешаете себя тем, что ничего нельзя поделать. Только вы забыли правописную истину: выход всегда есть, нужно лишь хотеть его найти.

— Довольно, — сдавленно сказал Ален. — Вы меня пристыдили. Я теперь понимаю, что смалодушничал. Но и меня поймите! Ведь это теперь навсегда.

Селестен присел возле, крепко сжал его запястья (Дьюар даже подивился такой силе) и с жаром сказал:

— Надежда — вот что должно быть навсегда. Вы должны надеяться и верить. В этом ваше спасение. Неужто вы не допускаете возможность чуда?

— А вы?

— Сама жизнь, дарованная вам, людям, чудо.

Эта фраза показалась Алену странной. Особенно «вам, людям».

— Вы хотели сказать «нам»? — поправил Дьюар.

— Ах да, да… — Юноша снова страшно смутился. — Я оговорился. Но это не имеет значения. Вы ведь всё равно поняли, что я хотел сказать?

— Конечно, — согласился Дьюар, — я вас прекрасно понял. Может, вы меня этому научите?

— Чему? — В голосе его прозвучала рассеянная подозрительность.

— Ну, верить… Я не умею этого, похоже.

Селестен встал, отошёл к окну, скрестил руки на груди. Пальцы его правой руки нервно постукивали по предплечью левой. Он смотрел в окно долгое время, подбирая слова для ответа. В глазах у него было что-то странное, чего Ален понять не мог.

— К чему? — наконец произнёс Труавиль. — Не лгите, вы это умеете. Просто… забыли. Вам лишь нужно вспомнить.

— С вашей помощью, похоже, я готов вспомнить даже то, чего не знаю, Селестен, — пошутил Дьюар.

Юноша отошёл от окна к стулу, на котором лежали его вещи:

— Как знать. Но я, пожалуй, пойду. Вам сейчас самое время завтракать, а у меня ещё кое-какие дела.

Ален беспокойно приподнялся:

— Но завтра… завтра вы придёте?

Селестен согласно кивнул, натягивая перчатки на свои изящные кисти.

— Но почему только завтра? Почему не сегодня? Я хотел бы видеть вас у себя постоянно, Селестен! — робко сказал Дьюар.

— О, — расхохотался юноша, — это невозможно по многим причинам.

— Каким же?

— Не будем об этом, Ален. — Селестен вновь подошёл к нему, наклонился и пожал ему руку. — Считайте, что я ваше лекарство, которое нужно принимать раз в день. А вы сами знаете, что злоупотребление лекарствами до добра не доводит.

— Как можно проводить такие сравнения! Я думаю, никакого злоупотребления нет и быть не может, — возразил Дьюар. — Что плохого в том, что мне бы хотелось общаться с вами постоянно, круглые сутки?

— Боюсь, вам это скоро наскучило бы, Ален, — отрезал юноша.

— Вы мне никогда не наскучите!

— Это вам только кажется, — с грустью вздохнул юноша. — Не возникало ли у вас такого чувства, что… когда вы узнаете человека получше, вам кажется, что это скучно… В общем, не было ли с вами такого, что «разгадав» человека, вам не хотелось больше иметь с ним дела, поскольку он становится предсказуем?

— Нет. Да и знаю я вас всего-то пару часов. Неужто вы полагаете, что за это время можно всё понять о человеке? У меня, наверное, годы уйдут на то, чтобы разгадать вас. Но я не уверен в успехе.

— Вы очень убедительны, Ален, но всё-таки… В человеческих отношениях должна быть недосказанность, они будут лишь прочнее от этого. Давайте, как сказали бы господа политики, регламентируем время нашего общения? — И он вопросительно наклонил голову.

— А всё остальное время я буду мучиться в ожидании вас? Это нечестно, Селестен! Так мне вас мало!

— Ален!

Дьюар спохватился и покраснел:

— Извините. Просто я к вам уже привязался, и разлука с вами станет моим мучением, я уверен. Между вашими посещениями моё одиночество будет казаться ещё острее, оно превратится в пытку ожидания. Понимаете?