— Так будет лучше, — сказал я, убеждая самого себя, и поставил лисёнка на траву. — Беги домой.

Лисёнок внимательно посмотрел на меня, но не двинулся с места. Я махнул рукой, показывая на лес:

— Ну же!

Лисёнок наклонил голову набок, прислушиваясь, но, видно, не понимал, что я от него хочу. Я вздохнул, развернулся и пошёл домой. Шурх-шурх-шурх! Я обернулся: лисёнок бежал за мной. Я махнул на него, он остановился.

— Беги домой! — приказал я.

Лисёнок и не думал уходить. Тогда я шугнул его. Лисёнок дал стрекача, но у кустов остановился и посмотрел на меня. Я продолжал махать и улюлюкать, пытаясь прогнать его дальше, но сердце ныло, нелегко было так поступать. Как будто это предательство — оставлять его там, в лесу, одного… Я несколько раз оборачивался, уходя, но лисёнок по-прежнему стоял у кустов и смотрел мне вслед, как будто надеясь, что я вот-вот позову его.

— Ну, отпустил? — спросил у меня Микку, когда я вернулся.

— Отпустил, — кисло сказал я. — И знаешь, что? Так паршиво я ещё себя никогда не чувствовал.

И мы оба вздохнули и потащились в дом, чтобы пропустить по стаканчику с горя. И тут же разом вскрикнули, потому что лисёнок был там: сидел посреди комнаты и хитро поглядывал на меня, повиливая хвостом. О! а вдруг он подумал, что я приказываю ему вернуться «домой», то есть сюда?!

— Ну и ну! — засмеялся брат. — Через окно, что ли, забрался в дом? Хитрюга, провёл нас!

Я с облегчением выдохнул, как будто камень с души упал. Но мы, конечно, понимали, что дальше расстаться с ним будет ещё сложнее.

И лисёнок остался.

Лисёнок прожил у нас до первого снега. Он раздобрел, и кончик хвоста у него слегка раздвоился. А Микку вспомнил легенды о том, что лисы с двумя или даже тремя хвостами были покровителями леса. Не думаю, что этот раздвоенный кончик шерсти можно было считать «двумя хвостами», но что-то в этом было.

Я привязался к лисёнку даже больше, чем он ко мне, и на какой-то момент перестал думать о том, что однажды всё равно придётся отпустить его в лес. Лисёнок повсюду таскался за мной, как собачонка, и выпрашивал печенье, а ночью спал в ногах или забирался мне под бок, сопя и с наслаждением фукая мне носом в руку. Лапа у него уже не болела, но если он хотел схитрить, то начинал хромать и повизгивать, и тогда я брал его на руки и тащил на себе, а лисёнок довольно поглядывал на меня хитрыми глазками и улыбался во всю свою лисью морду. Или играл с ним в «воротник»: вешал его к себе на шею, хотя зверёныш был уже тяжеловат, и лисёнок висел на мне воротником, вытянув вниз все четыре лапы. Он обожал так висеть и дремать! А ещё он не понимал слова «нельзя», вернее, понимать-то он его понимал, но делал всегда по-своему, прекрасно зная, что за это ему ничего не будет.

Когда выпал первый снег, лисёнок отчего-то встревожился. Он выскочил на улицу, тычась носом в снег, и стал скулить, задирая морду вверх.

— Что это с ним? — заволновался я.

Микку предположил, что со снегом пришли новые запахи, которых лисёнок не знает, поэтому он так себя и ведёт. Но всё было проще: со снегом пришли лисы. Поначалу они лишь тихо потявкивали за изгородью. Лисёнок прислушивался к их голосам, прижимаясь к моим ногам, как будто его пугали эти звуки. Может, он уже отвык от сородичей? Потом лисы стали настойчивее: они запрыгивали во двор, кружили, пятная снег следами ловких лап. Лисёнок никогда не выходил к ним, но, едва они исчезали, выбирался во двор и тщательно изучал их следы.

В конце концов это случилось.

Это было ранним утром. Солнце едва-едва успело взойти и нагнать на снег розоватую дрёму. Лисы появились снова, перебрались через ограду и стали носиться по двору, играя друг с другом и лаем призывая лисёнка к ним присоединиться. Лисёнок потоптался, нерешительно поглядывая то на лис, то в мою сторону, потом вдруг в два прыжка перепрыгнул террасу и сиганул в лисий круговорот, и вот они уже все вместе носились по двору, как сумасшедшие, кусая друг друга, клубком катаясь по снегу, оглушительно тявкая и рыча. Ошеломительное веселье!

— А? — Микку проснулся, вышел на террасу, протирая глаза, и воскликнул: — Лисы! Лисы!

Лисы испуганно заметались по двору, одна за другой перелетели через ограду и припустили к лесу. Лисёнок нерешительно остановился посреди двора, искоса посмотрел на меня, вильнул хвостом и… как птица перелетел через изгородь. Я тихо вскрикнул. Лисёнок споткнулся, приостановился на мгновение, бросил на меня последний (прощальный?) взгляд и скрылся вслед за остальными лисами в рассветном лесу.

— Нагуляется и придёт, — сказал Микку.

— Да… — сдавленно ответил я, — конечно.

Я уже знал, что лисёнок не вернётся, просто не хотел произносить этого вслух. Но я всё равно ждал его, ждал, ждал… а он не приходил.

И вот уже зима наступила, грозя морозами и метелями. Зима… зима вокруг. И в сердце тоже — зима…

В лисьей норе

Зима. В последние дни она прямо-таки лютовала: снег валил не переставая, ветры наметали сугробы в человеческий рост высотой, от мороза буквально трещало в воздухе! Я часто думал: а как там лисёнок, один, в этом холодном, завьюженном лесу? На душе становилось тревожно, но потом я думал: ведь лисы живут в этих местах не одну сотню лет и как-то выживали до сих пор, а значит, и лисёнок тоже.

Впрочем, стоило беспокоиться не о лисёнке, а о нас самих: брат слёг с температурой, я подозревал воспаление. Так что я решил съездить в лесничество за таблетками и горчичниками и, быть может, вызвонить доктора: у лесников была рация. Микку пытался меня отговорить:

— Дороги перемело, заблудишься или машина перевернётся. Что тогда?

Но я его не послушался: нахлобучил шапку, замотал шею шарфом и — в путь! Машина долго не заводилась, упрямилась, хрипела, как будто и она простудилась на этом морозе, но я дёргал её, пока мотор не завёлся. Дороги перемело, Микку был прав, и лишь по верхушкам дорожных столбов можно было догадаться о направлении. Машина фыркала и хрипела, стараясь продраться через сугробы, и скоро заглохла; реанимировать её вторично уже не удалось. Пришлось бросить её и пойти пешком. Метель усилилась, поднялся ветер, меня то и дело сносило на несколько шагов назад, но я всё равно упрямо брёл через снег. Глаза щипало от летящей в них снежной пыли, воздух стыл в лёгких…

«Ничего, — утешал я сам себя, — половину-то дороги я проехал. Сейчас уже должно показаться лесничество, там и отогреюсь».

Но вот что-то оно не показывалось.

Я сглотнул. Кедр? Деревья я к тому времени уже научился отличать, да и снег под деревом был усыпан кедровыми шишками, но сейчас моё открытие меня не порадовало; кедры росли далеко в лесу, но уж никак не возле дороги, а это могло означать лишь одно: я забрёл в порядочную глушь, сам того не ведая. Далеко-далеко от дороги! Нужно скорее выбираться отсюда: мороз крепчал, в голове звенело от его залихватских щипков. И я побрёл искать дорогу, проваливаясь чуть ли не по пояс в сугробы. Снег залеплял глаза, мешая смотреть. Я оступился, упал на колено, вскрикнул от пронзившей ногу боли: в снегу торчали какие-то острые палки. По штанине расплылось кровавое пятно, я прихватил его ладонью и попытался встать, колено отдалось тупой болью. Из сугроба мне выбраться удалось, и я поковылял вперёд, хромая, морщась и оставляя на снегу позади себя ядовито-красные капли.

В мельтешащем полумраке леса мне почудились какие-то звуки. Стук? О, должно быть, это лесничие рубят дрова! Я обрадовался, но тут же осознал, что это всего лишь стучат мои зубы. Я остановился, растирая оледеневшие щёки и почти не чувствуя их. Рук и ног я, впрочем, тоже не чувствовал: они казались деревянными. Если не потороплюсь, замёрзну тут и оттаю лишь весной! Печальный конец.

Я сделал ещё несколько неверных шагов, пошатнулся и упал ничком в снег. Холодно… и хочется спать… О, как хочется спать! И я как будто провалился в вату, мягкую и колючую одновременно… царапающую меня по лицу… или это были облака… и какой-то гул, отдалённо похожий на шум океана… А потом стало тепло. Так тепло, точно меня завернули во что-то мягкое, пушистое, что-то бесконечно знакомое и… Я разлепил веки, глаза наполнились влагой, едкой как щёлочь.