Демин первым выбрался из кабины. Плечи, освобожденные от парашютных ремней, облегченно выпрямились. Повернув влево голову в коричневом шлемофоне, он с чувством негаснущей неприязни глядел, как легко и свободно соскакивает на землю Пчелинцев. Стрелок уже снял шлемофон, ветер лохматил его русые мягкие волосы.

– Ну вы меня и загоняли, младший сержант, – ворчливо произнес Демин, – аж спину ломит. Действительно, можно подумать, что не я, а вы командир экипажа.

– Это не входит в мои творческие планы, – ответил Пчелинцев насмешливо.

– Что «это»? – не понял Демин.

– Становиться командиром экипажа.

– А меня ваши творческие или какие там планы не интересуют, – отрезал лейтенант. – Мне важно, чтобы вы поразили конус. Опасаюсь, этого не произошло.

– Вот и я опасаюсь, – откровенно вздохнул стрелок. – Ведь если я промазал, вы найдете любой предлог, чтобы выставить меня из экипажа. А я бы этого не хотел.

– Почему?

– Мне у вас очень понравилось.

Демин промолчал и отвернулся.

– По-о-олк, смирно!

Маленький, туго переплетенный ремнями начальник штаба майор Колесов бегом проносится вдоль строя и замирает с рукой, приложенной к виску, в трех шагах от Заворыгина. Узенькие хитроватые глазки майора изображают предельное подобострастие. Пухло вздымаются тщательно выбритые щеки.

– Товарищ подполковник, по вашему приказанию личный состав штурмового ордена Ленина Белгородского авиаполка построен.

Заворыгин делает отмашку и вполголоса произносит «вольно». Высокий и чуть сутулый, на целую голову выше своего начальника штаба, он медленно приближается к левому флангу. Колесов на толстых кривых ногах важно семенит за ним. Летчики и воздушные стрелки стоят уже немножко вразвалку. Каблуки сапог не прижаты друг к другу, скрипят ремни поправляемых планшеток. Подполковник Заворыгин – это барометр. Плохи дела в полку – и лицо у него сухое, мрачное, а то и злое. Тонкие нервные губы в одну линию, глаза – пороховой погреб. А если все в порядке или произошло что-то отрадное – его не узнать. И на лице улыбка, и голос веселый, и взгляд как у всякого душевного человека, немного к тому же озорного. Сейчас жесты подполковника широкие, голос рокочущий.

– Поздравляю вас, воздушные рыцари, как вас именовала в дни Орловско-Курской битвы наша армейская пресса, – начинает он довольно игриво. – Сегодня воздушные стрелки держали первый экзамен. Они вели огонь по условному воздушному противнику – по мишени «конус», которая отличается от «мессершмиттов» и «фокке-вульфов» тем, что не имеет мотора, лишена способности атаковать и тем более сбить. Мишень самая безобидная. Но чтобы поразить даже эту мишень, от летчика требуется умелый маневр, а от стрелков – прицельный огонь. К сожалению, наши мушкетеры меня не порадовали. Из двадцати трех стрелков двадцать получили оценку «неудовлетворительно». Причина во всех случаях одна – отсутствие согласованности в маневре и несвоевременность открытия огня, как в известной басне дедушки Крылова: рак пятится назад, а щука рвется в воду. Два воздушных стрелка выполнили упражнение с оценкой «посредственно». Результаты, как видите, неутешительные, и с этими экипажами надо будет как следует подзаняться огневой подготовкой. А то и на фронт нечего вылетать.

– Но меня радует то обстоятельство, – вдруг заулыбался Заворыгин, – что у нас в полку есть человек, способный это сделать. Из двадцати трех летавших экипажей один выполнил зачетное упражнение на «отлично». Командир этого экипажа при заходе на цель продемонстрировал прекрасный маневр. А что касается воздушного стрелка… Младший сержант Пчелинцев, два шага из строя.

Пчелинцев, сгорая от волнения, шагнул вперед, поворачиваясь лицом к строю, неловко стукнул каблуками. Заворыгин показал на него рукой:

– Поглядите на этого мушкетера. Он сделал в «конусе» пробоин в три раза больше, чем надо для оценки «отлично». Ас! За отличные действия объявляю Пчелинцеву благодарность и награждаю ручными часами. А с завтрашнего дня назначаю его помощником руководителя по воздушно-стрелковой подготовке.

– С отчислением из экипажа? – всколыхнулся над строем одинокий голос Демина.

– С оставлением в рядах оного, – отрубил командир полка.

«Самое главное в жизни – это победить самого себя, – думал Демин, шагая на самолетную стоянку. – Ой как трудно протягивать руку тому, кого еще вчера считал откровенным своим противником, и поздравлять с успехом, в который сам ты никогда не верил. В таком вынужденном поздравлении скрытое признание собственного поражения. Разве не так?»

Солнце клонилось к западу, и лучи его не обдавали зноем. На желтом скошенном поле, что виднелось за аэродромом, гремела одинокая молотилка. Над острым краем небольшой рощицы, лениво распластав крылья, парил коршун. Тишина царила на учебном аэродроме, расположенном от фронта за двести километров. Возле «чертовой дюжины», как сам он прозвал свой самолет с тринадцатым номером на киле, тоже было затишье. Под щедрой прохладной тенью широкого крыла сидели механик Заморин и моторист Рамазанов, а Пчелинцев лежал на животе, вытянув длинные ноги в ярко начищенных сапогах и положив узкий подбородок на сцепленные ладони. Шаги командира прервали их мирную и, видимо, уже довольно долгую беседу. Они готовы были вскочить, но Демин, явно подражая подполковнику Заворыгину, громко бросил свое командирское «вольно».

– Что это вы делаете здесь, друзья? – поинтересовался он, увидев в руке у «папаши» Заморина маленькие часики.

Василий Пахомович поднял на него усеянное веснушками лицо, степенно пояснил:

– Да вот награду Пчелинцева разглядываем всем колхозом. Исправно тикают, паршивцы. И думка у меня появилась. А что, если сходить в свободное время в ПАРМ и надпись сделать на крышке? Я ведь с граверным делом знаком. Как будет лучше, товарищ лейтенант: «Младшему сержанту Л.В. Пчелинцеву от командира части» или же: «Л.В. Пчелинцеву за меткую воздушную стрельбу»? А подпись в обоих случаях – командир части.

– По-моему, второй вариант лучше, – чуть покраснев, так что это осталось незаметным под густым аэродромным загаром, одобрил Демин. – Кстати, товарищи. Я не имел еще возможности поздравить нашего нового члена экипажа младшего сержанта Пчелинцева за снайперскую воздушную стрельбу. Только вы лежите, не вставайте… Прямо скажу: Пчелинцев ошеломил весь полк своей меткостью. Я даже не ожидал.

– Я и сам от себя не ожидал, товарищ командир, – дрогнувшим голосом ответил Пчелинцев, и его темные глаза благодарно засветились. – Чертовски хотелось самого себя превзойти. Да и вдохновение какое-то нахлынуло.

Демин присел на пожухлую траву, положил на колени планшетку.

– Однако вдохновение штука капризная, Пчелинцев, – возразил он мягко. – Утром оно есть, а к обеду, глядишь, улетучилось. Так что я надеюсь, что, когда мы начнем летать в бой, вы будете делать ставку не на вдохновение, а на мастерство и упорство. – Он придирчиво посмотрел на воздушного стрелка, ожидая ответной реплики, в которой могло прозвучать возражение. Но Пчелинцев приподнялся, сорвав травинку, сунул ее зеленым стебельком в рот.

– Совершенно верно вы заметили, товарищ командир. Может, я и ошибаюсь, но от душевного подъема бойца часто зависит победа. Это так, посудите сами. Вот у Чапаева было вдохновение накануне штурма Лбищенска, он и вел себя героически. А если война сейчас не исчерпывается пятью-шестью гениальными сражениями, как это было раньше? Если надо воевать много дней и ночей, в дождь и холод, в зной и метели, как сейчас, когда схлестнулись две такие силы – мы и Гитлер? Разве можно ожидать, что воины будут уходить с вдохновением в каждый бой? Чепуха, фантазия, вздор. Вам надо лететь, а у вас ноет зуб или пришло с плохой вестью письмо. Или вы просто устали и к самолету идете вялой, расслабленной походкой. Так разве можно думать, что в каждый боевой вылет летчик идет с особенным душевным подъемом или вдохновением, как я тут неосмотрительно выразился? Разумеется, нет. И я считаю, что в бой надо идти как на тяжелую, но обязательную работу.