На потолке, на почерневшем от мух проводе, висит одна единственная грязная лампочка. Она тускло светит, отбрасывая причудливые длинные тени и узоры на пол и на старые стены.
– Высоко висит, без длинной лестницы её не достать. Зачем так высоко висит-то, кто и как её меняет? – подумал я.
В этом невзрачном помещении все же находились люди, их было много. Эти люди занимали все лавочки. А некоторые граждане вполне комфортно устроились у стен на расстеленных старых одеждах, матрацах, телогрейках, картонках и даже на желтых соломенных ковриках.
Я про себя заметил, что эти люди были очень разные, но всех их что-то одно объединяло. Это было заметно с первого взгляда. Их не радостные лица, не ухоженные волосы, изношенная одежда и застывшие позы, говорили об одном – это совсем не Лас-Вегас.
Кто-то в сером, бесформенном, дырявом, испачканном плаще, обвисших спортивках и в кедах без шнурков, на босу ногу, просто уныло стоит, плечом прислонившись к холодной стенке. Интересно, кто кого держит?
Кто-то, одиноко, насупившись, сидит на скамейке, всунувшись с головой в воротник курточки, скрестивший руки на груди, он, то ли уже уснул, или ещё дремлет.
Кто-то, там же на лавочке, просто лежит и периодически с интервалом встаёт посидеть и сменить позу.
Кто-то, там же крепко спит и тихонько храпит, присвистывая, свесив одну руку прямо на грязный пол.
Кто-то, в черном, бесформенном, вязаном с дырочками свитере аппетитно ест нечто. Оно большое, завернутое в газету и странно пахнущее на весь зал вызывает не скрываемый интерес у худощавого соседа, сидящего, напротив. Скорее всего, это хлеб, сало с чесноком, луком и чем-то зеленым. И все это оформлено в виде огромного бутерброда, откусывать который можно только имея очень большой рот. Сосед периодически облизывает губы, не сводит глаз с аппетитно чавкающего чужого рта, пытается не смотреть, но не может. Слишком аппетитное зрелище. Ему очень есть хочется – это видно сразу. Жаль, но у него сейчас нет еды. У меня в прочем, тоже.
А какой-то мужчина в черном пиджаке на голое тело, крепко обняв потрепанный, красный, в большую клеточку чемодан, заворожено смотрит стеклянным взором в одну точку на полу, словно находится под гипнозом. Он, то ли спит с открытыми глазами, то ли уверенно и профессионально медитирует.
И не трудно угадать, что все они уже никого или ничего не ждут в этом месте. Они уже дождались своего и их поезд уже давно на запасном пути. Эти люди тут проводят свое земное время. А некоторых товарищей, по их интересному внешнему виду, просто невозможно определить их пол и возраст. В этом месте всё как-то странно и так всё запутано, словно в каком-то не ведомом вокзальном зазеркалье. Я вспомнил вдруг Льюиса Кэрролла и его Алису почему-то.
– Точно, время остановилось, – снова подумал я.
Все вокруг было серое, мрачное, невзрачное, унылое и местами печальное. Холодные стены с отпавшей краской, темный грязный щербатый и в пятнах деревянный пол, высокий облупившийся потолок, и чёрные трещины на колонах толщиной в палец.
В одном из окон я увидел всё туже большую желтую Луну. Она, молча, пристально наблюдала за обитателями этой кирпичной обители, словно немой и угрюмый тюремный надзиратель.
На жутком полу были хаотично разбросаны цветные фантики, блестящая фольга, валяются сотни обгорелых спичек, старые скомканные газеты, белые птичьи перья, сухие листья, огрызки, яичная скорлупа и отпавшие кусочки белой штукатурки и даже пару кладбищенских венков с черными широкими лентами. Всё это грязное убранство и застоявшийся воздух представляло собой мрачную и жуткую картину. И если бы, вдруг, появилось белое прозрачное приведение и проплыло бы по залу, то я бы точно не удивился – такая тут была жуткая атмосфера. А в ближайшем от входа углу, на старой, серой шинели ютились две тощие, рыжие собаки. Это тоже местные. Рядом с ними стоит гнутая алюминиевая кастрюлька, валяются клоки шерсти и несколько белых косточек. Наверное, некоторые люди здесь постоянно живут, если не все. Они тут спят как-то, едят что-то, общаются о чем-то и проводят все свое время на этих лавочках. Некоторым товарищам, судя по их внешнему виду тут вполне комфортно.
Вдруг, резко и очень громко, за моей спиной сама закрылась тяжёлая входная дверь. Я весь вздрогнул от неожиданности. От этого стука раздалось звонкое эхо на весь зал, словно гром среди ясного неба. Бух! Даже столетняя пыль слетела со стенки и стала медленно парить в воздухе. От звука, казалось, содрогнулись и сами стены, не весть откуда слетели три перепуганных голубя и сделав два круга по залу, снова исчезли в темных стенах под потолком, роняя на пол свои перья.
Несколько человек проснулись и резко по-солдатски вскочили, словно по команде «тревога». Некоторые очнулись от дремоты и тоже привычно и быстро приподнялись и сели, как суслики в бескрайней монгольской степи, широко открыв свои глаза, рот и поджав руки в локтях. Некоторые люди, лежащие, словно тюлени в полный рост на лавочке просто инстинктивно, по животному вяло зашевелились, услышав громкий звук. Даже две собаки, и те вскочили, встряхнулись, подняли головы и молча, посмотрели на меня грустными голодными глазами. По залу стал слышен нарастающий, многоголосый шепот: Шу-шу-шу, пс-с-с-с, чи-чи-чи. Мама моя! Куда я попал? Мне показалось, что шептались не только эти странные люди, но и стены и колоны, и эти старые лавочки.
В воздухе вдруг пронесся легкий прохладный ветерок. Я, медленно и тихо ступая, стал обходить этот зал по периметру вдоль правой стены, в надежде обнаружить окно кассы. Мне нужно купить билет, именно за этим я сюда и приехал. Моё перемещение по залу вызвало явный не скрываемый интерес у всех не спящих местных обитателей. Ведь все они почти не двигались, стояли, сидели, лежали, но не ходили, не передвигались.
Я почувствовал на себе острые, многочисленные пристальные взгляды. Эти люди удивленно смотрели на меня, словно на второе пришествие Христа. В их взглядах читались конкретные, но немые вопросы:
Кто ты такой? Зачем ты пришел сюда? И вообще, что тебе тут собственно нужно, на нашей территории в такой поздний час?
Своим плавным перемещением в этом замкнутом пространстве я точно, но невольно потревожил их обычный уклад в этом маленьком, чужом и непонятном для меня мире. В мире, где наверняка были свои простые правила и своя жизнь и своё не хитрое расписание движения тел в пространстве. Было действительно жутко от того, что на меня смотрят незнакомые, странно одетые и подозрительные люди, и я не знаю, или могу только догадываться, что у них на уме.
Я медленно шел вдоль шершавой, запыленной стены, периодически дотрагиваясь до неё, присматриваясь и выискивая то желанное окно кассы. Но желанного окошка всё не было. Очень подозрительно. Вокзал с часами есть, лавочки и ступеньки есть, рельсы тоже есть, видел, а кассы нет. Не было ни окна кассы, ни расписание движения поездов на стенах, ни различных информационных указателей, как это обычно принято на вокзалах, на современных, нормальных вокзалах.
Зато, рядом с входной дверью, висел большой цветной плакат. Он был смачно вбит длинными гвоздями и толстыми шурупами прямо в кирпичную кладку. Умело, ничего не скажешь. Его края и уголки были обтрёпанны. На нем симпатичный, молодой мужчина с гусарскими усами, в черной шляпе с полями, в черной рубашке и с гитарой. Очень знакомое лицо. В самом низу плаката четыре простые небольшие цифры: 1982, ниже все было не аккуратно оборвано.
Вдруг, впереди, в нескольких шагах от меня, на стенке, вдоль которой я шел, словно в сказке, открылся не большой квадрат, вернее окно, в незаметной узкой рамке. В нем затеплился не яркий свет.
– Вполне возможно, что это и есть билетная касса, – подумал я.
Подхожу вплотную, прямо к окошку. Вижу через добротную металлическую решетку на окне крохотную комнатушечку.
