Энн приложила ко лбу похолодевшие пальцы.

— Ничего.

Бруно подошел к бару, который Гай пристроил к камину, и плеснул виски для Энн. Бруно хотел бы иметь такой же бар и у себя дома.

— Почему у Гая в марте было исцарапано лицо?

— Исцарапано? — Бруно повернулся к ней. А Гай говорил, что Энн царапины не видела.

— Более чем исцарапано. Порезано. И рана на голове.

— Я ничего такого не видел.

— Он дрался с вами, так ведь?

В глазах Чарльза, устремленных на нее, появился странный розоватый блеск. Она не улыбалась, потому что не умела притворяться, и теперь была уверена. Энн чувствовала, что Чарльз готов наброситься на нее, ударить, но не сводила с него глаз. Если бы она рассказала Джерарду, подумалось ей, драка послужила бы доказательством того, что Чарльз знал о предстоящем убийстве. Потом она увидела, как губы Чарльза снова искривились в улыбке.

— Нет! — рассмеялся он и сел. — А как он сам объяснил свои царапины? Я ведь с ним не виделся в марте. Меня и в городе-то не было. — Бруно встал, внезапно почувствовав дурноту — не от вопросов, просто с желудком нехорошо. Не хватало еще, чтобы его скрутило сейчас. Или завтра утром. Нельзя здесь вырубаться, нельзя, чтобы Энн увидела это поутру!

— Я, пожалуй, пойду, — пробормотал он.

— Что с вами? Вам нехорошо? Вы как-то побледнели.

В ней не было сочувствия, он мог это определить по голосу.

Да и какая женщина способна на сочувствие, кроме его матери?

— Большое вам спасибо, Энн, за… за весь этот день.

Энн подала ему пальто, и он вышел, спотыкаясь, скрипя зубами при виде огромного расстояния, которое нужно пройти до машины, стоящей у обочины.

Когда через несколько часов приехал Гай, в доме было темно. Он крадучись пробрался в гостиную, увидел окурок в камине, подставку для трубок, сдвинутую набок, вмятину на диванной подушечке. Во всем был виден особый беспорядок, который не могли создать ни Энн, ни Тедди, ни Крис, ни Хелен Хейберн. Он так и знал!

Гай опрометью бросился в комнату для гостей. Бруно там не было, но на ночном столике валялась жестко скомканная газета, а рядом с нею, по-домашнему — десятицентовик и еще два цента. В окне занимался рассвет — тот самый рассвет. Гай отвернулся от окна, и затаенное дыхание со стоном вырвалось наружу. Зачем, зачем Энн так поступила с ним? Именно сейчас, когда это так невыносимо — когда лишь часть его пребывает в Канаде, а другая остается здесь, в когтях у Бруно, которого полиция преследует по пятам. Полиция дала ему лишь короткую передышку! Но теперь чаша весов переполнилась. Терпеть долее невозможно.

Он зашел в спальню, встал на колени перед Энн и в страхе принялся целовать ее — настойчиво, грубо, пока не ощутил, как ее руки обвились вокруг него. Гай спрятал лицо у нее на груди, в теплых складках простыни. Казалось, вокруг него, вокруг них обоих ревет бушующий шторм, и Энн — это точка тишины в эпицентре, а ее дыхание — единственный знак нормального ритма, присущего здоровому миру. Он разделся, не открывая глаз.

— Я по тебе скучала, — были первые слова Энн.

Гай стоял в изножье кровати, стиснув кулаки в карманах халата. Напряжение не ослабевало, а шторм теперь был заперт в оболочке его существа и свирепствовал там, не находя исхода.

— Я на три дня. Так ты скучала, значит?

Энн чуть сдвинулась в постели.

— Почему ты на меня так смотришь?

Гай не отвечал.

— Я с ним встретилась один только раз, Гай.

— Почему ты вообще с ним встречалась?

— Потому что… — Ее щеки вспыхнули, заметил Гай, стали такие же, как пятнышко на плече. Он расцарапал ей плечо своей бородою. Гай никогда так не говорил с Энн. И то, что она собиралась разумно все объяснить, раздражало его больше. — Просто потому, что он зашел…

— Он всегда просто заходит. Всегда просто звонит.

— А что?

— Он ночевал здесь! — взорвался Гай и различил ужас и отвращение в том, как Энн подняла голову, как дрогнули ее ресницы.

— Да. Позавчера, — ее ровный голос звучал вызывающе. — Когда он зашел, было уже поздно, и я ему предложила остаться.

Еще в Канаде Гаю приходило в голову, что Бруно может начать ухаживать за Энн только потому, что Энн принадлежит ему, Гаю, а Энн может поощрять Бруно только потому, что хочет узнать все то, чего Гай ей не рассказывал. Вряд ли Бруно зашел слишком далеко, но то, что он касался руки Энн, а она это позволяла, и сама причина, по которой она позволяла это, — все вместе взятое угнетало и мучило Гая.

— Он здесь был этим вечером?

— Почему это так беспокоит тебя?

— Потому, что он опасен. Он — полупомешанный.

— Нет, думаю, причина другая, — так же медленно и ровно проговорила Энн. — Не знаю, зачем ты его выгораживаешь, Гай. Не знаю, почему ты не хочешь признать, что это он написал письмо, которое я получила, что это из-за него ты в марте едва не лишился рассудка.

Гай весь напрягся, ощущая вину, приготовившись к защите. Выгораживать Бруно, подумал он, вечно нужно выгораживать Бруно! Бруно, разумеется, не мог признаться Энн, что послал письмо. Энн, как и Джерард, из разноречивых фактов составляла картину. Джерард отступился, но Энн не отступится никогда. Факты, которые находит Энн, неосязаемы — из них-то и сложится верная картина. Но картина еще не сложилась, еще нужно время, еще немного времени — немного времени, чтобы помучить его! Он отвернулся к окну, чувствуя, как тело наливается свинцом, не имея даже сил закрыть лицо или склонить голову. Ему уже не нужно было спрашивать Энн, о чем они с Бруно говорили вчера. Каким-то непостижимым образом он почувствовал, что они сказали друг другу, почувствовал, как много узнала Энн. Вот и кончается эта мучительная отсрочка. Она длилась долго, сверх всяких ожиданий, как иногда теплится жизнь в смертельно больном человеке, — но всему наступает конец.

— Скажи мне, Гай, — спокойно проговорила Энн, и в голосе ее больше не было мольбы: он звучал, как куранты, отбивающие очередной час. — Скажи мне, пожалуйста…

— Я скажу тебе все, — ответил он, все еще глядя в окно, однако слыша свои слова, веря в них, исполненный такого света, что Энн, несомненно, должна была различать, как сияет обращенная к ней половина его лица, как лучится все его существо, — и первой мыслью было разделить этот свет с нею, хотя и не сразу он смог оторвать взгляд от солнечных пятен на подоконнике. Свет, подумал он, победа над тьмою и тяжестью, невесомость. Он сейчас все расскажет Энн.

— Иди сюда, Гай. — Она протянула руки, и Гай сел рядом, обнял ее и крепко прижал к себе.

— У нас будет ребенок, — сказала Энн. — Нам надо быть счастливыми. Ты постараешься стать счастливым, Гай?

Он глядел на нее, и ему хотелось смеяться от счастья, от изумления, от того, что Энн так стесняется.

— Ребенок! — прошептал он.

— Чем мы займемся в эти дни?

— Когда, Энн?

— О, не так уж долго ждать. Думаю, в мае. Чем мы займемся завтра?

— Мы обязательно поедем кататься на яхте. Если волнение не слишком сильное. — И от собственного глупого, заговорщицкого тона он, наконец, расхохотался в голос.

— Ах, Гай!

— Ты плачешь?

— Как прекрасно, когда ты смеешься!

45

Бруно позвонил в субботу утром — поздравил Гая с назначением в комитет по строительству дамбы и спросил, придут ли они с Энн на вечеринку. Бруно ликовал, отбросив всякую осторожность, и призывал Гая присоединиться к торжеству.

— Я говорю со своего личного номера, Гай. Джерард вернулся в Айову. Приходи — мне так хочется, чтобы ты посмотрел мой новый дом. — И после: — Позови Энн.

— Энн вышла.

Гай уже знал, что следствие закончено. И полиция, и Джерард поставили его об этом в известность, поблагодарив за помощь.

Гай вернулся в гостиную, где они с Бобом Тричером заканчивали свой поздний завтрак. Боб вылетел в Нью-Йорк днем раньше, и Гай пригласил его к себе на уик-энд. Они обсуждали дамбу, и сотрудников по Комитету, и особенности местности, и ловлю форели — все, что только ни приходило в голову. Боб рассказал анекдот на франко-канадском диалекте, и Гай долго смеялся. Было свежее, солнечное ноябрьское утро, и они решили, что, когда вернется Энн, ушедшая за покупками, поедут на лонг-айлендский пирс и выйдут на яхте в море. От присутствия Боба Гай ощущал какое-то ребяческое, праздничное ликование. Боб означал Канаду и тамошнюю работу: проект, где была задействована та немалая часть его существа, в которую Бруно проникнуть не сможет. И тайная весть о предстоящем рождении ребенка располагала ко всем людям без различия, дарила чудесное над ними преимущество.