Так стоит ли обижаться из-за того, что мне предложен чуточку экстравагантный вариант житейской сделки? Обмен крох внимания юной девушки к престарелому неудачнику — на пару часов бесшабашных утех в деликатно оставленной на время квартире?

И, возможно, та игра, которая со стороны представляется изощренной и крайне хитрой, на самом деле — лишь едва осмысляемая работа инстинкта молодой и здоровой самки, на уровне рефлексов подыскивающей место для спаривания в наших кишащих запретами, предвзятыми мнениями, чужими глазами и ушами кирпично-панельных джунглях? И ради этого она столь же инстинктивно кокетничает, провоцирует, ластится к хрычу-«лендлорду», прокладывая тропку к необходимому ей тайничку наслаждений между простынями койки, стоящей в одной полузаброшенной квартирке?

Поэтому одновременно с изначальным ощущением унизительности происходящего в груди у меня начинало теплиться другое чувство — ни с чем не сравнимое чувство заговорщического, почти наперснического единения с молодой очаровательной девушкой, посвященности в ее тайны. Чувство почти интимное. Придя на следующий вечер домой, я гораздо более тщательно, чем в первый раз — после приезда с конференции, — осмотрел квартиру. По переставленным на кухонной этажерке стаканам, брошенному на столе троллейбусному билету, чуть сдвинутому половику пытался представить, что они делали, кто ее спутник, точнее, какой он.

Ходил по комнате, внимательно осмотрел полированные бока шкафа, словно мог разглядеть отпечатки пальцев. Вот они зашли… Повесили одежду на вешалку или, как показывают в фильмах, торопливо, сдирая друг с друга, кидали ее на пол? Сразу бросились в кровать или о чем-то говорили, пили, скажем, чай, разогревая перед «этим самым» друг друга милым словесным петтингом?

Пройдя на кухню, заглянул в жестяную баночку, в которой хранил чай — вроде не убавилось. Значит, не тратили времени даром? Или чай — это не современно, надо поискать в мусорном ведре баночки из-под джин-тоника?

Зима, тротуары посыпают от гололеда песком с солью, почему же на половике в прихожей нет грязных следов? Приехали на машине? Или она потом подмела?

Тщательно исследовал все закоулки. Как лайка, обнюхал полотенца, наволочку на подушке, тая дыхание, снял длинный, каштаново-рыжеватый волос, рассмотрел его у окна, долго потом думал, что с ним делать. Слона, как водится, заметил в последнюю очередь. Мыл руки в ванной комнате, поднял глаза и прямо перед собой, на туалетном зеркальце, увидел три огромных восклицательных знака, жирно прорисованных ярко-алой губной помадой.

Да-да, конечно, потом, после «того самого», она принимала душ и оставила этот вопль восторженной души. Но кому он предназначался? Тому парню, ее партнеру? Чтобы он зашел в ванную после нее и увидел? Но какой смысл? Разве не проще и естественнее передать свою благодарность любовнику непосредственно — словом, объятием, нежностью?

А что, если эти знаки предназначались мне? Слегка закружилась голова, как тогда, на зимовке, когда меня свалила пневмония и я, закашлявшись, первый раз ощутил вкус собственной легочной крови на языке. Соленый и нутряной.

Что, если таким образом она говорила мне свое «спасибо», свидетельствовала свой восторг, подтверждала, что пережитое ею стоит того, чтобы отбросить все докучливые мысли и сомнения? И просто жить, жить, жить — бурно и страстно, уповая на свет, молодость и радость, как на высших судий?

Повалился на кровать и долго лежал в каком-то ступоре, заснул прямо в одежде, проснулся, словно поднятый откровением. Глядя в темноту комнаты, которой отныне мы обладали вместе, вдруг абсолютно отчетливо понял, что теперь, именно теперь, она мне не чужая. Что я в ответе за нее. Что у меня нет ближе и роднее человека.

Подошел к окну, долго и пристально смотрел на освещенный уринным светом фонарей снег под окном. Очень хотелось позвонить ей и сказать что-нибудь. Например, что я на нее совсем не обижаюсь и все приемлю, как есть. Проклял себя за то, что так и не удосужился купить телефон, что так и не научился посылать эсэмэски, что я вообще страшно несовременный человек. Потом сообразил, что сейчас — третий час ночи, что в это время не звонят, да и нужен ей мой звонок, как собаке лишний репей на хвосте…

А вдруг нужен?

На 23 февраля она подарила мне музыкальный центр — пластиковую коробку с лампочками и циферблатами, в которую можно вставлять компакт-диски и слушать музыку. Я, конечно, понимал, что пользоваться этой штукой предстоит в основном не мне — какой из меня меломан! — а ей с ее друзьями, когда они в очередной раз будут здесь обретаться. Но все равно был ошеломлен, настолько дорогой и фешенебельной была в моем представлении эта штука. Пытался отказаться. Ирина, смеясь, отнекивалась:

— В конце концов, кто знает, может, ты спас мне жизнь! — и на вопрос, откуда взяла такие деньги, только махнула рукой.

К счастью, подоспела пенсия, и я смог купить ей на Восьмое марта большой букет. Догадываясь, что после обеда она будет нарасхват, встретил утром, когда Ирина бежала на занятия; едва сам не ошалел, увидев, каким обалденным светом распахнулись ее глаза. Долго смотрел ей вслед, думая, что же она будет в течение трех пар делать с этим моим неуклюжим букетом, куда поставит, где спрячет, может, попросит сохранить его в преподавательской. Хотя, конечно, проще просто выкинуть…

Несколько раз хотелось все-таки попытаться встретить ее мать, поговорить с ней, объяснить, что я ни на что не претендую, что виноват, и попросить только лишь рассказать Ирине, кто же я такой на самом деле. В моем представлении, это дало бы мне право встречаться с «клоненком» не на правах «обмена услугами», а на каких-то более нормальных, человеческих основаниях. У нас появилось бы больше доверия. По крайней мере, она знала бы, что я — не чудаковатый старикашка, а ее отец!

Но, с другой стороны, в этом теперь и не было особого смысла. Для такого привыкшего к одиночеству человека, как я, внимания было более чем достаточно. Заприметив как-то у меня в прихожей лыжи, она тут же сообщила, в каком из пригородных лесопарков катается по воскресеньям с подругами.

С тех пор по выходным, испуская клубы пара, я прокладывал лыжню для стайки хихикающих девиц, терпел шаловливые обстрелы снежками и с дурацкой обстоятельностью показывал им, как надо разводить в лесу костер, — как будто им это когда-нибудь в жизни пригодится! Неудобства от чувства неловкости компенсировались единственно тем, что, когда подруги разбегались по домам или более веселым компаниям, Ирина иногда оставалась со мной, и мы шли по лесу вдвоем, чаще — бок о бок, прокладывая две параллельные лыжни, и между нами в такие минуты устанавливалась некая особая близость. Я самым натуральным образом ощущал ее частицей самого себя, чувствовал, как в ее раскаленные долгим бегом легкие врывается свежий бодрящий воздух, как сильное молодое сердце гонит по жилам жаркую алую кровь, как бодряще напрягаются мышцы, тонизируя нервные окончания и превращая ее всю в стремительную птицу, стелющуюся в полете над слепящей белизной снега…

Ловкая и тренированная, на коротких дистанциях она даже обгоняла меня, бывалого лыжника. Вырвавшись на пригорок, на секунду оглядывалась и неслась вниз, оставляя за собой колючий и искрящийся шлейф инеевой пыли, и франтовато тормозила внизу, вычерчивая лыжами крутую дугу и поднимая высокий веер снежных брызг. Маша мне рукой в пуховой варежке, смеялась, показывая ровные белые зубы, совсем как у артистки, и щеки ее расцветали приливающей кровью, совсем как юные розы, и она улыбалась широкой жизнерадостной улыбкой здоровой и счастливой девушки — и я сознавал, что жить стоит хотя бы ради того, чтобы она иногда одаривала меня и весь мир такой улыбкой…

Затем, укрывшись от ветра в какой-нибудь рощице, мы пили из пластиковых стаканчиков кофе из термоса, который я возил в рюкзачке за спиной, и кормили крошками крохотных синичек, и ехали обратно, к серой гряде многоэтажек на окраине города, только когда заполуденное солнце начинало откладывать на снегу длинные синеватые тени.