30 лет быть прикованным к постели

Я начал с Омска. Пришёл в этот Нежинский дом-интернат, который состоял из нескольких деревянных одноэтажных бараков. Инвалиды в палатах жили так скученно, койки так близко стояли друг к другу, что невольно подумал – как же тут рисовать? Там находился один инвалид войны, Гусельников, который тридцать лет лежал на кровати не двигаясь – он имел ранение в позвоночник, и у него была перебита рука. Я прислонил свою доску к его кровати, а сам присел на соседнюю койку, где лежал инвалид с огромной грыжей между ног, очень тяжёлый и неопрятный. И вот в таких условиях я работал несколько дней. Конечно, уже никто там не мог пройти, потому что я всё загородил.

Как-то выхожу из барака, смотрю – во дворе собрались инвалиды, хотят выпить. Но двое пьют из стаканов, а у третьего трубка трахеостомическая стоит, то есть дышать самостоятельно не может, но выпить хочется. И товарищи ему тогда нашли воронку с длинным шлангом, сунули ему шланг в рот и в эту воронку наливают водку. Он так стоит, рот раскрыл, а водка течёт ему прямо в желудок. Ну, картина просто незабываемая.

Потом я поехал в Тару. Там я сделал очень интересный рисунок «Предупреждения безумного» (сперва я называл его «Русский пророк»). Позировал тоже инвалид войны, психически больной, необщительный. Получился мощный антивоенный рисунок – как бы человек из своего безумного состояния предупреждает зрителей, показывает, к чему приводит война.

Предупреждения безумного

К этому времени я уже чётко осознал, что мои рисунки являются не военными, не прославляющими армию, а, наоборот, антивоенными. И я стал тогда понимать, почему их не хотят брать на выставки. Антивоенную тему у нас никто никогда не разрабатывал, а выставки формировались всегда так, что прославляли армию, её подвиги и победы. И, конечно, мои антивоенные рисунки всех пугали, всех приводили в какое-то замешательство, и я чувствовал, что дело даже не во мне. Если бы эти работы сделал другой какой-нибудь художник, то и к нему было бы точно такое же отношение. И я знал, что мне не скоро светит признание моих рисунков, и я как бы уже настроил себя на то, что выставки не для меня.

Но я понимал, что бросать работу (если рисунки не берут на выставки) я не стану, что я должен нарисовать хотя бы 40 портретов. Из сорока портретов можно уже делать персональную выставку. Но, главное, я чувствовал, что я обязан их нарисовать, этих скромных защитников Отечества, судьба которых оказалась так безжалостна. Делать эти рисунки мне было интересно, я легко передавал естественность поз, разнообразие лиц, рук, одежды. И я видел, что каждый рисунок получается другим, чем предыдущий, непохожим на все остальные. Забегая вперёд, скажу, что в общем я потратил на работу над этими рисунками шесть лет – с 74-го по 80 год.

Из Тары я поехал в глухое село Такмык Омской области. Туда вела широкая пыльная дорога, там уже начиналась степь и стояли небольшие, просевшие в землю избушки с низенькими окнами. Приехал в Такмык, мне отвели место – поставили раскладушку на сцене давно закрытого клуба. В углу сцены я нашёл целую гору историй болезни инвалидов войны, которые здесь жили раньше, и от нечего делать стал их листать. И вот смотрю – и в одной истории болезни «сифилис…», и в другой истории болезни «сифилис, 3-я стадия, заразный…» – во многих историях болезни был записан этот страшный диагноз. И я неожиданно осознал, сколько же тяжёлых испытаний подстерегало людей на войне ещё и из-за долгого расставания с семьёй. Все подробности сохранили эти старые пожелтевшие странички – о заразных болезнях, о ранениях, об увечьях на всю жизнь…

Я стал рисовать инвалида без обеих ног. Но в палате там темно, домики одноэтажные, и я предложил: давайте рисовать на веранде, там светло, а если дождь пойдёт, то мы под крышей, нас не намочит. – Он говорит: ну давай.

У него была четырёхколёсная низенькая колясочка, на которой он передвигался. И вот он её подставил под руку, опёрся на неё, в другой руке у него сигарета, и он задумался – чувствуется, что человек прошёл долгий путь, что он устал и решил отдохнуть. На груди у него здесь медали, ордена, есть иностранные. Я так и назвал эту работу «Отдых в пути», удачный получился рисунок. Тут уж я использовал эти чешские карандаши во всю силу, во всю мощь – там и чёрные пятна, и серый тон пиджака, и тёмный силуэт на светлом фоне. Пока я рисовал, мы, конечно, разговаривали, он о себе рассказывал, вспоминал войну.

Отдых в пути

Я спрашивал: а этот орден за что? А этот? – Он отвечал: этот за Венгрию, этот за Будапешт… ой, говорит, в Венгрии я почудил. Я шофёром был, приехали – всё растёт, всё цветёт, яблони там и в каждом дворе, и на улице. Ветви с яблоками свисали чуть ли не до середины улицы. Вот, говорит, подъезжаешь – и задним бортом как ударишь прямо по этой яблоне – и яблоки все в кузов сами сыпятся, спелые крупные яблоки. Так вот жили весело. Война, говорит, это не только страдания каждый день. Если бы только страдали – никогда бы не победили, дух ещё у солдат был очень весёлый. Мы, говорит, даже когда отступали, ни на минуту не сомневались, что пойдём снова вперёд. Никогда не сомневались. Если отступали – значит, так надо, Сталину виднее, что делать. Солдаты верили в Победу даже в самое трудное время, и поэтому дух армии был очень сильный. А уж когда начали наступать, то там и вообще всё с песнями.

В перерыве я выходил во двор, мне хотелось посмотреть, как там другие люди живут. Вышел как-то, прошёл немножко, смотрю – у другой двери барака сидит какой-то мужчина с огромной головой, чуть ли не такого же размера, как тело, – лицо маленькое, а череп большущий. Там перед ним друзья сидели, все разговаривали, вроде ничего особенного. Меня, конечно, ограничивала работа над определённой темой. И это же заставляло следить за мной начальство, директоров домов-интернатов. Они боялись, чтобы я кого-нибудь ещё не стал рисовать, и знакомили меня только с инвалидами войны.

Но я не сразу понял, что, рисуя бывших солдат, я показываю только одну часть инвалидов войны, скажем, активную часть. Но ведь была ещё и пассивная часть инвалидов войны, например, женщины, которые тоже стали инвалидами во время войны, хотя они и не воевали. Они находились и в оккупации, и работали самоотверженно в тылу, и теряли детей от голода и болезней (как моя мать, например, похоронила троих своих малышек в войну). Они являлись уже страдающей стороной с психическими и физическими расстройствами. В общем, я решил, что инвалиды войны в моих работах должны присутствовать и как участники сражений, победители, и как жертвы войны среди мирного населения. И эти жертвы по своей художественной выразительности должны вызывать не меньше сочувствия и не меньше протеста против войны, чем сами образы участников боёв. Это решение приходило постепенно, от рисунка к рисунку. То, как я думал год назад, теперь дополнялось какими-то новыми нюансами, и работы получались очень разнообразные.

Когда я закончил рисунок своего инвалида, который отдыхает в пути, я поехал в село Атак. Это тоже очень глухое место, туда даже автобус не доходил. Я сошёл с автобуса и потом шёл ещё дорогой по заливным лугам. Дорога наконец привела меня к дому-интернату. Один из бараков там был административный, для бухгалтерии, и стояли ещё несколько бараков, где жили инвалиды. К директору я пришёл уже уставший, всё объяснил, спрашиваю: вы мне дадите какую-нибудь комнатку, чтобы я поставил туда свой рюкзак, рисунки и мог там спать? – Он говорит: а зачем вам спать где-то в комнатке, мы вам сейчас такие апартаменты дадим, что вы никогда нас не забудете.