Пока Ордынцев протоколировал происшествие, подъехало начальство, полицейское и городское. Небрежно козырнув, полицмейстер, коллежский советник Дионисий Иванович Ждан-Пушкин мрачно осмотрел тлеющие угли.

Городской голова Николай Матвеевич Жуков не менее угрюмо посматривал на Иванова. Думал он думы горькие, что вот мол, давно в Саратове хотят от него избавиться, а тут уже второе нехорошее происшествие за четыре дня, и теперь уж спросят – а куда ты смотришь, а, городской ты голова? И никому нет дела, что не может городничий всегда и везде все видеть, где какой кабак загорится, а где приказчик загуляет. Им только оказию дай – и полетит головушка буйная в бурьяны пыльные придорожные. Должность-то выборная, конечно, но так уж повелось, что дружить с губернатором нужно, необходимо просто, иначе не усидишь долго. А не хочется в отставку, ой, не хочется!

Подозвав пальчиком к себе поближе Ждан-Пушкина, он мрачно зашипел на ухо ему нечто такое, отчего лицо последнего приобрело еще большую озабоченность. Вроде и не подчиняется полицмейстер городскому голове, а тоже ладить надо… Поманил тот мизинчиком к себе Ордынцева, и тоже стал ему нашептывать. Каким-то внутренним чутьем Ждан-Пушкин понял, что другим, не таким, как городничий с ним, тоном надлежит разговаривать ему с подчиненным.

– Ты, голубчик, Коленька, не подведи уж, меня, старого. Давай, утречком сядем, потолкуем, что тут делать. Два у нас казуса вышло, так давай-ка хоть один разгребем с тобой, ты ученый, прогрессивный, в столицах бывал, не то, что мы тут, в медвежьем краю.

– Так точно, господин коллежский советник! А ложиться спать я уже не буду, – Коля ткнул пальцем в сторону Волги, где уже занимался бледно-розовый рассвет.

– Вот и молодца! А я все-таки пойду, по-стариковски подремлю часик-другой. Ты давай, пока один покумекай! А я приду, и вместе еще подумаем.

– Есть, господин коллежский советник! – браво ответил Ордынцев, еще не ведая, удастся ли ему утешить старика своими логическими построениями. Конечно, хотелось бы. Если полетят головы, то и ему несдобровать, хотя, по правде, ему терять особенно нечего, не то, что господам Жукову и Ждан-Пушкину.

То, что произошло утром, картину запутало еще более. Приехали из Рыбного двое мужиков, и привезли утопленника, прибившегося к берегу. На ноге – обрывок веревки, остатки одежды довольно безликие.

Рыбнинские требовали компенсации своих издержек на перевоз тела, подробно и со смаком описывая, какие неудобства испытали, проделав путь с таким ужасным грузом, впрочем, вопрос решили довольно быстро, и рыбаки удалились, чтобы частично пропить полученные деньги.

Пропавшим числился только Филиппов – послали за его родителями. То, что произошло далее, было настолько кошмарным, что сознание Ордынцева просто отказывалось воспринимать события: на него нашло какое-то отупение, видимо, как защитная реакция психики.

Старики рыдали взахлеб, узнав в утопленнике сына, и ничто не могло ни утешить, ни хотя бы умерить их скорбь. Сам Коля не испытал еще по младости лет больших горестей, но его глубоко тронули переживания пожилых родителей, потерявших свою опору в старости, и вообще весь смысл своих жизней. Не в силах более слышать их плача, он вышел из помещения морга.

Ему еще предстояла неприятная обязанность объяснять Филипповым необходимость медицинского вскрытия тела их сына. Однако на удивление старики согласились сразу, и более того, сказали, что сына, скорее всего, убили, и они желают, чтобы злодей непременно понес наказание.

Может, хоть эта мысль поддержит их, подумал Николай, и, пользуясь моментом, как бы между прочим, спросил Константина Ивановича, не подозревает ли он кого-то конкретно. Отец покойного стушевался вначале, а затем, с какой-то безнадежной решимостью произнес: «Его рук это дело, злодея. Триандофилов, паук, сыночка нашего сгубил!»

От дальнейших комментариев, однако, воздержался, и вообще говорить перестал, вновь предавшись своему горю.

Из морга городской больницы, выстроенной, кстати, тем же Злобиным, титулярный советник отправился в управление, и, к своему удивлению, застал там самого полицмейстера. Вытянувшись в струнку, он доложил:

– Господин коллежский советник! Статский советник Ордынцев прибыл из городского морга, где производил опознание трупа!

– Коленька, давай без церемоний, называй меня просто Дионисием Ивановичем, мы сейчас с тобою будем о серьезных делах говорить. Так что, давай-ка простыми словами и поподробнее, что видел, что слышал, что говорят и прочее…

– Госпо… простите, Дионисий Иванович, даже не знаю, с чего начать. Утопленник – искомый нами приказчик Филиппов. Так что не исчез он, и не испарился. На первый вопрос мы ответ с Вами получили, но вот как он в Волге оказался? Ну да ладно, мы отложим это дело на потом.

– Ты давай, по науке, чему там вас в университетах учат, покажи, как ты соображать умеешь. А уж я в долгу не останусь, верь Коля мне, я человек слова.

– Так вот, Дионисий Иванович, о «Венеции». Установили следующее: смертоубийство содеяно умышленно, погибли семь человек, среди них:

– Бамут, хозяин питейного заведения, татарин;

– Паша Милевский, цыган;

– Кипрей, грузчик с пристани, в городе недавно, и о нем известно мало;

– Сидор Матвеев, приказчик;

– Джамал, молодой помощник хозяина и его соплеменник;

– Проня, пожилая кухарка;

– Федор Солдатов, рабочий с завода Зейферта.

Личности установлены по списку людей, не явившихся домой в течение суток с высокой степенью достоверности. Согласитесь со мной, Дионисий Иванович, что для того, чтобы так зверски умертвить стольких людей, требуется весомая причина. Кто-то очень осерчал на кого-то из погибших, а может, и не на одного. Вот и рассмотрим весь список.

Итак, кто мог быть зол на Бамута? Разве что кто-то из обиженных им пьяниц – он порой отказывался наливать им вино в долг.

Однако, люди это крайне ничтожные, на такое злодейство вряд ли способные. И все же, исключать такую возможность полностью я бы не стал.

Теперь Паша, цыган. Никто в городе вроде бы не желал ему худого, врагов он не имел, приятелей же, напротив, было множество. Однако следует, мне кажется, учитывать возможные последствия несколько излишнего внимания к нему со стороны некоторых экзальтированных поклонниц. Не месть ли это обманутого супруга? Такая версия имеет право на существование. И еще, не цыгане ли убили своего бывшего собрата за отказ от кочевой жизни? Недавно здесь опять проходил табор…

– Да, Коленька, нравится мне Ваша хватка. И эта вот версия, с цыганами, она могла бы устроить всех, и виновные наказаны бы были, и вообще…

– Я, Андрей Моисеевич, осмелюсь Вам смиренно напомнить, что это – только версия. Пока нет никаких признаков, что к делу причастны цыгане.

– Да, да, Коля, продолжай, ты рассуждаешь здраво, а меня, старика не слушай. Давай, давай.

– Извините, я продолжаю. Про Сидора Матвеева я пока сведений не собрал, у меня не хватило на это времени, но я…

– Ничего, ничего Коля, я понимаю, ты же не вездесущ.

– Зато, что касается трех последних фигурантов – то я установил точно – публика крайне безобидная.

Кипрей, по словам других грузчиков, в «Венеции» был впервые, забрел туда видимо случайно, а человеком был беззлобным, мухи не обидит.

Джамал вообще по-русски почти не говорил и в город не выходил, кухарка страдала слабоумием, Федор же был тихим пьяницей, и, кроме водки интересовался лишь цыганскими душещипательными романсами, зачем и ходил в злополучный кабак.

Теперь о планах: нынче я хотел бы узнать, где работал приказчиком Матвеев, а также установить, кто еще был в «Венеции» и успел уйти до пожара. Если мои усилия увенчаются успехом, то означенные лица будут мною допрошены на предмет установления возможных конфликтных ситуаций, а также определения того, не является ли кто их них поджигателем.

– Ну, Коленька, ты меня не разочаровал. Умница, светлая голова! Запиши-ка все это в рапорте на мое имя, особенно про цыганскую версию. Уж я тебе продвижение-то выхлопочу! Уж я… – с этими словами полицмейстер вышел из-за стола, пожал Ордынцеву руку, и, видимо довольный, удалился, а Николай сел писать рапорт.