Башкиров согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета – одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти!

Демидов знал, чем допечь кочевников.

– Студено, баешь? – ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. – Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу![4] да в кош бреди, пока жив.

В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал:

– Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод!

Башкиры клали тамгу и отходили…

Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости не сведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей.

– Вот и свершилось, как я желал! – не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры.

– То еще не все, хозяин! – усомнился в простоте сделки Селезень. – Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба!

– Ну ты, оборотень, не каркай! – рассердился Демидов. – Завидуешь, верно, моей силе да проворству.

– Завидую! – чистосердечно признался приказчик.

И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему.

– Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! – пригрозил заводчик.

Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича.

– По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру – возмущение? – не злобясь, спросил священник.

– Не юли предо мною! – разошелся Демидов, весь наливаясь кровью. – Сквозь землю вижу, что мыслишь ты!

– А коли видишь, действуй! – смело сказал Савва.

– Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! – распалился гневом заводчик.

– Попробуй! – угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе.

Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы.

«Колючий поп!» – похвалил он про себя священника. – Такого батю не худо и к себе примануть!»

В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: «Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!»

Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. «Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль, проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!» – непримиримо рассуждал он о невьянском владельце.

В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему:

– Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я – будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело.

Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил:

– Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, – будешь главным на Кыштымском заводе.

– Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать?

– Сию минуту! – властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: – На, бери, да торопись!

Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня.

– Пошли-понесли! – весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна.

За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев…

И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату.

– Верши наше дело, батюшка! – поклонился он горному начальнику.

– Что так не терпится твоему владыке? – лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял – будет нажива.

Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал:

– Их благородие Никита Акинфиевич отбывают в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти.

– Уважительно, – кивнул чиновник и склонился над бумагами.

Селезень вышел в переднюю и сунул в руку служивого солдата гривну.

– Стань тут у двери, коли башкирцы припрут – не пущай! – попросил он.

Меж тем перо чиновника бегло порхало по бумаге. Купчая уже дописывалась, когда до чутких ушей приказчика долетело тихое покашливание, робкое пререкание.

«Доперли, чумазые! Солдата уламывают», – с тревогой подумал Селезень и устремился к горному начальнику:

– Ваша милость, торопись, хошь с огрехами, зачернить бумагу да печать приставь!

Он весь дрожал от нетерпения, юлил у стола, вертел головой, стремясь хоть этим подзадорить и без того быструю руку чиновника. Между тем шум в передней усилился. Башкиры, выйдя из терпения, оттащили сторожа и приотворили дверь. Бойкий ходок просунул в нее руку с бумагой, закричал:

– Бачка! Бачка, мы тут…

– Ох, идол! – рассвирепел солдат, собрал свои силы и всем телом налег на дверь, прекрепко прижав руку с жалобой. – Ну куда ты прешь, ордынская твоя рожа? Ну чего тебе требуется тут? Уйди!

В эту минуту чиновник размахнулся и сделал жирный росчерк. Без передышки он взял печать и приставил к написанной бумаге.

– Ну, сударь, – торжественно провозгласил он, – можно поздравить Никиту Акинфиевича Демидова – купчая завершена!

– Ух! – шумно выдохнул Селезень и присел на стульчик. – Сразу камень с души свалился. Спасли вы меня, ваша милость.

Тут с великим шумом башкиры, наконец, прорвались в присутствие. Они пали перед чиновником на колени и возопили:

– Обманули нас, бачка, обманули!

Башкирский старшина протянул жалобу:

– Просим не писать за Демидовым земля.

Чиновник оправил парик, сложил на животике пухлые руки и, прихорашиваясь, вкрадчивым, сладким голосом сказал:

– Опоздали, голубчики вы мои, опоздали! Сожалею, но сделка узаконена. И что это вы на колени пали, не икона и не идол я. Вставайте, почтенные…

Башкиры онемели. Нехотя они поднялись с пола, переминались, не знали, что делать. Старшина их подошел к столу; вдруг он резким движением провел ладошкой по своему горлу.

– Что наделал, начальник? – закричал он. – Зарезал нас так! Где закон, начальник?

Чиновник улыбнулся и с невозмутимым видом ответил:

– Закон где? Закон на ясной пуговице в сенате!

Давясь смехом, приказчик прыснул в горсть, но, встретив укоряющий взгляд горного чиновника, сейчас же смолк…

Демидов остался весьма доволен Селезнем.

– Быть тебе главным в Кыштыме! – Глаза хозяина внимательно обшарили своего доверенного. – Все отдал? – спросил он.

– Все, – не моргнув глазом, ответил Селезень.

– Зря! Добрый работяга и стащит и хозяина не обидит! – засмеялся Никита. – А сейчас на радостях в баньку…

Банька на этот раз налажена была необычно. Приказал Демидов полы вымыть шампанским, а пару подавать коньяком.

– Какой разор! – ахнул тагильский управитель Яшка Широков. – Дед ваш покойный, кто ноги мылом натирал, ругал того: «Разорители!» А вы изволите заморское вино хлестать на каменку.

– Молчать! – загремел Никита. – Дед был прижимало, а я дворянин. Ступай и делай, что велят.

Никита наслаждался банным теплом. Нежился на полках под мягким веником, вздыхал и шептал блаженно:

– Дух-то какой, больно хорош!..

Селезень услужливо вертелся подле хозяина, намыливал его да парил. Одевая Никиту в предбаннике, приказчик вдруг захохотал.