Что-то настойчивое и напрасное ощущал он под своими одеждами. Когда б не напрасны были мышцы на заднице, когда б они захватили, своевременно и удачно сократившись, бесценную туфлю с лягнувшей ноги того господина! Надо же как-то кормиться... В недоумении Орест Павлович задрал брюки до колен и осмотрел свои ноги, тощие и волосатые. Они показались ему на редкость противными, - как можно жить, имея такие ноги? Но в них заключалась только часть напрасности, без целого они были скорее ничтожны и по-своему несчастны, чем отвратительны и чудовищны. Абсолютная чудовищность таилась в целом.
Членов скинул с себя брюки, сбросил рубаху, остался наг. Предчувствия и догадки не обманули его: присматриваясь к своему телу как бы со стороны, он убеждался в его вызывающей нескромности. Эта нескромность заключалась не в гнусной белизне кожи или величине мускулов, а в том, что оно продолжало существовать после всех передряг и унижений, выпадавших на его долю. Именно это тело, питаясь энергией и приказами из неведомого источника, совершало безрассудные поступки и должно было теперь понести наказание, однако с беспримерной тупостью отказывалось реагировать на эту необходимость. Разумный человек не способен верить в то, во что верил до сих пор он, Орест Павлович, но тело делало все, чтобы он как будто и впрямь верил и оставался непременно неразумным человеком.
Происхождение его глупость могла вести от внешнего напоминания, что люди испокон веку боролись за торжество справедливости и он не имеет права стоять в стороне, он должен участвовать в жизни ячейки, даже если ему приходится творить непотребства вроде того, ради которого он прибыл сегодня в Кормленщиково. Но глупость эта могла таиться и в нем самом, окопавшись где-то между равноценными знаниями, что, с одной стороны, всякая борьба обречена на оскудение и провал и что, с другой, надо же чем-то заниматься ради собственного подъема и благополучия. Нельзя жить, когда абсурд доходит до последнего предела, но и не избежать самоистребления, если хочешь с корнем вырвать отравляющее тебя жало.
Орест Павлович забегал по берегу ручья, мечтая вернуться к сытости и пьянству. Раньше он вознаграждался благополучием просто за то, что писал угодные эпохе книжки, и не славно ли, не удивительно ли, что его совесть была тогда спокойна? Хотя чему тут удивляться! Потому и была спокойна, что он сытно ел и сладко пил, - бытие определяет сознание. А теперь за благополучие, обретающее все большую призрачность и неуловимость, он вынужден платить бесконечным хождением по терниям, к тому с риском в любую минуту схлопотать пинок под зад. Где уж тут быть спокойным!
Не дал ли ему Образумилов приказ уничтожить себя теперь, когда дело с Леонидом Егоровичем почти сделано и разные попутчики больше не нужны? Может, шепнул что-то на сей счет, предварительно усыпив его бдительность? Правда, господин, носящий на ногах целое состояние, посмеялся над ними, разогнав пинками, Образумилов фактически тоже получил свое. Но карлику все как с гуся вода, а писателю все-таки больно. Орест Павлович жаждал уничтожиться и бил себя в голую грудь кулаком, возводя очи горе, но не решался что-либо предпринять или хотя бы только додумать до конца свои страдальческие мысли. Повидав нескромность тела в его наготе, он понял, однако, что вопрос о самоубийстве упирается даже не в гадание о наиболее безболезненном способе, а в нечто по-настоящему тайное и уже действительно большое и неодолимое. Это нечто остается даже тогда, когда он произносит нелепые слова или потирает ушибленный зад. Неужели можно творить не только безрассудства, но и вселенское зло, оставаясь при этом пусть не человеком, а все же хоть чуточку чем-то тем, чем должен быть человек? И какой-нибудь убийца миллионов тоже нес в себе эту частичку таинственного, эту песчинку человечности?
Но Орест Павлович не собирался экспериментировать в области зла, ему с лихвой хватало маленькой надежды, что когда-нибудь он все же вырвется из заколдованного круга, в который превратилась его жизнь. Для продолжения жизни ему хватало надежды, что когда круг будет разорван, окажется, что дело, которому он посвятил всего себя, не так уж нелепо, а кунсткамера, где он барахтается в компании немыслимых уродов, получилась кунсткамерой просто потому, что попала, по случайному стечению обстоятельств, в неверное освещение. Надо выпрямиться и жить, - жить, жить! Однако он был одинок, а это для осуществления жизни было мало и узко. В узости оставались и Коршунов с Образумиловым. У них Орест Павлович больше не хотел искать поддержки и помощи.
Тогда он вспомнил о своем друге Иволгине. Веселый банкир, добродушный малый, свой в доску парень Паша Иволгин примет в нем искреннее участие, когда увидит, как он склоняется до земли, взывая к людскому милосердию. И только-то и нужно Членову, что добыть немножко денег для более приятного существования, заново разжиться добродушием и общительностью, растерянными за долгие годы суровой смуты. Если ты сам расслаблен и хочешь прежде всего в ресторан, зачем же требовать от других, тем более от народа, какой-то аскетической собранности, беспримерного героизма, борьбы до победного конца? Нужно обращаться с людьми так, как хочешь, чтобы они обращались с тобой. И если они отворачиваются от тебя, бросают тебя в одиночестве, на произвол судьбы, а то и пинают в зад, значит они хотят жить своей жизнью, хотят в ресторан, где будут лапать обольстительных женщин, а не слушать твои унылые вздохи и призывы.
У меня нет жены, сказал Членов, задумчиво глядя в лес. Нет и детей. Даже мамы, которая была, теперь больше нет. И кто же устроит ему воистину ресторанную жизнь, кто заполнит его одиночество вином, беспечным смехом и красивыми женщинами, если не Иволгин? Иволгин платит дань партии, с которой по какому-то недоразумению связал свою судьбу, но почему бы ему не постичь одиночество своего друга и не ужаснуться уже тому, что у него, Ореста Павловича, нет даже женщины? Помнится, собрав немного денег, он шел в писательский дом, чтобы выпить вина и присмотреть себе что-нибудь соблазнительное, растягивающее накрашенные губки в призывной улыбке, болтающее стройной ножкой в черном чулочке. Но его прогнала змея... что на это скажешь? что на это скажет друг Иволгин?
Снова детство вернулось в душу Ореста Павловича, в который уже раз околдовав упованиями на помощь со стороны. Его все-таки возьмут в цирк. С ужасом и отвращением покончив на берегу безымянного ручья с наготой, едва не убившей его, он бросился на поиски друга. Кто-то видел Иволгина отъезжающим от гостиницы в первоклассной машине, видели его и в лесной чаще, и в каждом из описанных эпизодов Иволгин ужасно спешил. Членов помчался на автобусную остановку.
Иволгин жил в старинном доме на Кремлевской набережной. Он увидел Членова в окно и только потому открыл на звонок в дверь. Писатель уселся в кресло, готовясь к обстоятельной беседе и совершенно не чувствуя, что хозяину не до него. Квартира у Иволгина была что надо, и Членов с завистью озирался. Он кое-что зарабатывал, конечно, у Коршунова, но о том, чтобы зажить на широкую ногу, как его преуспевающий друг, не приходилось и мечтать.
Я спокоен, благоразумен и по-своему дальновиден, увещевал себя Членов, в мои годы жизнь еще имеет значение, и надо устраивать ее любой ценой, даже если каждый день все приходится начинать сначала. Он сидел глубоко в кресле и ждал хозяина, который исчез в соседней комнате. И был немало поражен, когда Иволгин появился в облике какого-то нелепого рыболова-любителя. Все на нем было дешевое, поношенное и, как казалось Членову, именно тем и бросалось в глаза. Но сам Иволгин думал, что отлично замаскировался под рядового гражданина.
Как Членов был поражен его новым образом, так Иволгина поразило, что Членов находится в его квартире.
- Я думал, ты... зайдешь и уйдешь. Что тебе здесь нужно? Зашел, ушел... в общем, заглянул на минутку. Это правильно. А ты что здесь делаешь?
Раздражение Иволгина нарастало, он остановился посреди комнаты, набычился и посмотрел на Членова исподлобья.
