Однако если не все таковы, как большинство, то кто-то единственный, не похожий на других, отвергающий компромисс, выглядит как раз живым доказательством, что бытие все же оставляет душе шанс приобщиться к его основам и в конце концов отправиться в вечные скитания по лабиринтам мироздания. Надежда на это кажется абсурдной, тем более абсурдной представляется вера, что так оно и есть. Но умные люди, замечательно далекие, кстати сказать, от тупого бездушия Гегеля и ему подобных, уже не раз учили своих слушателей и читателей, как, каким прыжком преодолевать пропасть между твердой прозой повседневности и диким абсурдом веры. Пусть Творец больше не испытует тебя хитрым требованием принести ему в жертву твоего сына, но бросает же для чего-то тебя некий вседержитель среди ночи в лужу, - неужели и этого мало для разгона, для последующего прыжка? И вот Григорий Чудов уверовал. Впрочем, он поверил не в шанс как изделие тайных, сверхъестественных сил или некой особой мудрости бытия, а в то, что именно он вычленил в себе такой шанс и в естественном порядке завладел им, даже если отныне ему предстоит самому стать носителем абсурда, воплощением абсурда, замкнуться в абсурде, отгородиться от внешнего мира, от всего мироздания, в котором не найти ни малейшего подтверждения его шанса.
С точки зрения Григория, после той ночи вселенная заметно оскудела и опустела, имея под собой неспособных людишек, а сам он наполнился огромным содержанием, пусть пока и зашифрованным. Осталось только подобрать ключ к шифру и приступить к делу, разгадать суть этого дела, суть того, что ему необходимо делать. Строить дом? Сажать деревья? Учить людей? Иногда ему казалось, что и уже он совершал бы нужные поступки, когда б его не отвлекали разглагольствования Виктора. Однако он не уезжал из Кормленщикова и даже не уходил от Коптевых, смутно угадывая, что начинать должен именно здесь. В ту ночь, когда в Беловодске куролесили жертвы Кики Моровой, Виктор мешал Григорию (а они ночевали в одной комнате) уснуть, давая следующие разъяснения:
- Многие не понимают, какой смысл я вкладываю в эти слова - "калики перехожие". А иные даже полагают, что я и сам не знаю, что они означают. Неправильно, я знаю, очень даже знаю. А смысл, который я в эти слова вкладываю... ну что тебе сказать, парень?.. ты-то, наверно, понял! Да, я ироничен. А скажи, могу ли я быть другим после всего, что пережил и передумал? Я не ироничен по отношению к себе и к человеку как таковому, человеку в целом. Слишком много трудилась над нами природа, чтобы я теперь сидел да посмеивался над итогами ее труда. Но я ироничен, когда люди приходят к нам в Кормленщиково, делают серьезные лица, тянутся за мной хвостиком, внимают моим затверженным урокам и воображают себя не только теми единственными, кому я хочу рассказать какую-то исключительную правду, но отчасти даже и богатырями духа. Вот именно что отчасти! И в этом "отчасти" нет ни бескорыстия, ни той нищеты, что служит пропуском в рай, ни подлинной тяги к странствиям, к поискам пупа земли и исчезнувших, но сохранивших свое тайное значение городов, ни тем более настоящего героизма, того, что способно творить чудеса. И присваивая этим людям, которые, имея такое "отчасти", сами становятся лишь отчасти людьми, высокое имя калик перехожих, ими безусловно незаслуженное, я ироничен до крайности, до последнего допустимого предела, положенного мне как приличному человеку и должностному лицу, экскурсоводу...
Виктор словно видел в темноте и читал с листа, столь ясно и стройно звучали его фразы. Григорий почти не слушал и, разумеется, не отвечал. Он угрюмо смотрел в ночь, которая, бродя по углам комнаты, то и дело вдруг прессовалась в какие-то автоматы, имеющие, может быть, давнее поручение извергать слова вместо Виктора, поскольку сам он уже не испытывал нужды говорить то, что отлично продумал и не раз высказал. За стеной безмятежно спала Вера, и Григорий вяло завидовал ей. Он ворочался с боку на бок, кровать скрипела под ним.
- Вот скрипит под тобой кровать, - сказал Виктор, - это значит, что ты не находишь покоя, тебя одолевают мысли...
Под шум слов Григорий оделся, затем вышел в сени, а из них на улицу. В полноте жизни, подаренной Виктору общением с душой великого поэта, сестрой и каликами перехожими, нашлось местечко и для Григория, поскольку Виктор был бесконечно добр. Но от слов, налетавших на эту полноту пенящимся прибоем, следовало хотя бы иногда отдыхать. Григорий миновал спящий поселок и вышел на дорогу, ведущую в Беловодск. В стороне от дороги тенью шевельнулась гора с Воскресенским храмом на вершине.
Тем временем истерзанный Членовым нос Мартына Ивановича распухал, терял форму, с которой окружающие успели в общем примириться, становился отвратительным наростом на высохшей коре дерева, бугром на бледной бесплодной землице. Летописец поспал несколько часов. Он и проспал бы свой ежеутренний кремлевский обход, но сознание долга пробудило его, подняло с кровати и заставило выйти на улицу. Дежуривший у входа в кремль милиционер чему-то радовался, может быть подвыпив, он не включил Шуткина в поле своего зрения с безусловной достаточностью, но в высшем смысле, в абстрактном и непостижимом смысле он ой как усмехнулся ему, и вслед за этой триумфально-бессмысленной усмешкой страж порядка изобразил, будто выхватывает из кобуры пистолет и стреляет в старика. Бах! бах! Такая была у него праздничность. Однако Шуткин не пожелал разделить с ним его веселье и пасмурно прошел мимо милицейской клоунады.
С другой стороны, там, где почему-то не было никакого поста и никакой милиционер не комиковал, в кремль вошел Григорий Чудов. Мартын Иванович, заложив руки за спину, пустился совершать свои обычные круги. Григорий с сомнением взглянул на его нос, который был либо оптическим обманом, либо самостоятельным существом, с полным основанием отметавшим претензии Мартына Ивановича на право лепиться к нему. И все же Мартын Иванович лепился, даже если это не доставляло ему истинной радости. Да и что могло его радовать после пережитых ночью ужасных видений?
Григорий скоро догнал летописца, быстро шагавшего лишь в собственном воображении, и, поскольку ему надо было убить время, спросил, когда откроются кремлевские музеи и храмы. Мартын Иванович подробно описал способы деятельности беловодского очага духовной и культурной жизни. Затем он перешел к обуревавшей его тревоге, разбивавшейся на два пункта, которые явно стремились к слиянию в одно целое. Первым пунктом шел раскалившийся в руке прежнего градоначальника символический ключ. Необъяснимое явление, не правда ли? Живописуя дальше, Шуткин призвал своего нового друга согласиться, что по меньшей мере странными выглядят и деяния Кики Моровой, секретарши нынешнего мэра, в особняке на Кузнечной. Тревога же старика состояла в том, что, исходя из этих двух пунктов, он вправе сделать вывод о противоестественном характере современной беловодской власти.
- А разве власть не может быть любой? - хладнокровно возразил Григорий.
- То есть? - удивился суетливо ковыляющий Шуткин.
- Да она всюду, куда ни поглядим, разная.
- Да, но всюду, кроме Беловодска, она имеет, так сказать, человеческое лицо.
- С этим человеческим лицом она может быть гораздо хуже, чем та, которая словно возникла из ничего и только и наводит что на философские гадания о ее истинной природе. Под властью плохих, жестоких людей вы перестаете мыслить, а следовательно и существовать. Вот вам и потусторонность, тот самый загробный мир, которого вы так боитесь.
В своем материалистическом упрямстве старый Мартын Иванович осуждающе покачал головой на это легкомысленное суждение Григория.
- Власть, какая она ни есть, должна быть прежде всего своей, я хочу сказать - человеческой, созданной людьми и людьми же осуществляемой. А когда у кормила становятся субъекты, которые скорее всего и не люди, а... не знаю, как их назвать... некие существа, как если бы даже посланцы ада... но я не верю в ад! Так вот, когда это происходит, мы теряем почву под ногами, не так ли? Именно так! А почему, спросите вы. Да потому, что людьми только люди и должны управлять, а когда в этот порядок вносятся странные коррективы, вроде наших, дело идет к анархии. Уверяю вас, с такими кормчими, как наш мэр и его секретарша, мы семимильными шагами шагаем к неправдоподобию, а неправдоподобие, согласитесь, отрицает прогресс, без которого невозможна история...
