- Наш народ способен проморгать собственное благо, - резко заявил правый Мягкотелов между сменами блюд - с заливными осетровыми было покончено, наступал черед запеченных. - Он не только не понимает, что ему необходимо, но и не знает, чего хочет. Поэтому народу надо указывать. И мы указываем. Мы говорим: необходимо строить правовое государство. Другого пути нет. Я говорю вот что: другого пути нет ни у нас, демократов, ни у народа, который имеет о демократии самое смутное представление. Поэтому мы должны указывать народу, каким путем следовать, а народ должен следовать указанным нами путем. Только так можно победить мракобесие, вековую отсталость, тиранию, бездуховность, политическую и социальную апатию, пьянство, нищету и прочие незавидные явления нашей действительности. Свобода существует, потому что существует декларация прав и свобод граждан. И мы должны достичь ее.
Коршунов вскинулся, вздернул острые плечики, заученно побледнел на эти тонкоголосые речи опившегося белым вином вдовы врага. Все в Леониде Егоровиче было пронизано чуточку даже манерной нервозностью, ибо он хотел выступать перед людьми знатоком тонкого, деликатного обхождения, но враги постоянно напрашивались на грубую и беспощадную расправу, и ему приходилось идти против собственной совести и натуры, обрушивая на них потоки грязной брани и чудовищных угроз.
- Другой путь есть, - выразил он вполне простую и бесспорную мысль; но дело было не в ней, а в том высшем презрении, каким он обдал Мягкотелова, гордо повернувшись к нему на стуле всей своей наружностью надевшего очки лиса. - Нашу перманентную революцию вы, Антон Петрович, не задумываясь о последствиях, решили победить своей гнусной шоковой контрреволюцией. И посмотрите, что получилось. Государство, территориальная целостность, экономика, промышленность, наука, культура, пенсия, образование, женщины, старики и дети и, кстати, деторождаемость - все на грани развала. И если мы, левые, не будем содействовать повышению уровня благосостояния народа, то кто же сделает это вместо нас? Нет такого доброго дяди, который бы разделил с нами наши убеждения, раздавая при этом свое имение в пользу простых трудящихся. А если вы ищите этого дядю за океаном, то почему бы вам, Антон Петрович, не отправиться туда и не устраивать свои губительные эксперименты в более подходящих для них краях?
Мягкотелов поднял короткие руки и загородился пухлыми ладошками от аргументов, перешедших в отвратительные намеки.
- Я патриотичен, - возразил он. - Не менее, чем вы, Леонид Егорович. Я навсегда пустил корни в Беловодске.
- Ваш патриотизм, - тонко усмехнулся большевик, - внушает нам неодолимые сомнения. Мы скорее поверили бы в искренность ваших чувств, если бы вы ностальгировали по родине, пожирая бананы и попивая кокосовый сок где-нибудь в африканском зное.
Отрывистые, сухо потрескивающие мысли Мягкотелова выскакивали непосредственно из его большой круглой головы, в которой несомненно был установлен специальный счетчик. Иногда что-то механическое, иллюминаторно отражающее плавание этого счетчика-корабля в просторном сером веществе, мерцало в выпуклых глазах вождя беловодской демократии. Не в пример высокому и тощему Коршунову, катающийся мячиком короткий, весьма коротконогий Мягкотелов отрастил себе внушительный животик, который выдавался вперед наподобие боксерской груши, и все же только большая голова на поразительно тонкой, стебельковой шее выглядела во всей его внешности чем-то отдельным и исключительным, неким оазисом в пустыне народной бездумности. Иначе дело обстояло у издателя Плинтуса, сидевшего рядом с прославленным беловодским демократом: то, что Лев Исаевич мог назвать своими мыслями, а в высшем смысле и теориями, гениальными прозрениями и догадками, вырабатывалось где-то в жировых складках его необъятного и мягкого, как подгнивший помидор, тела.
Писатель Греховников был не без тайного умысла усажен вдовой напротив его мучителя Плинтуса. Он окидывал изнемогающим от вожделения взглядом уставленный яствами стол. Бедный Питирим Николаевич хорошо питался только у вдовы Ознобкиной, куда его изредка приглашали. Правда, приглашали его не более чем для усугубления смехотворности издателя, державшейся на рыхлой толщине того, но писатель, которому жизнь на литературной стезе не давала повода для гордости собой, довольствовался и этим, кстати подкрепляя осетриной свои неуклонно падавшие физические силы.
- Наш народ живет в бедности, и за это его следует пожалеть, - с огорчением сказал Лев Исаевич; в его плутовато глядевших черными точечками заплывших глазках исхитрялась прочно гнездиться неизбывная меланхолия все на свете повидавшего и испытавшего человека. Он продолжил: - С другой стороны, я согласен с утверждением уважаемого Антона Петровича, что этот живущий в бедности народ еще к тому же и беден на мысль, на аналитические процессы, возникающие в развитом уме. Не будем чрезмерно концентрировать внимание на дикости этого всесторонне бедного народа, который наш почтенный Леонид Егорович изо всех сил старается отправить в коммунизм, но и совсем обойти этот вопрос стороной тоже никак нельзя. Однако тут же оговорюсь, я против учительства и наставлений, тем более суровых, с палкой в руках. Лучше пряник. Нужно уметь быть медоточивым, разумеется, в меру и к месту. А не то что палкой, но и простыми, доходчивыми разъяснениями, предназначенными в первую очередь для слабоумных, уже никого и ничему не научишь, господа. Я сочувствующий, и вижу, что народ, в силу перечисленных причин, вдвойне достоин жалости, а значит, и утешения. И я даю ему это утешение в виде быстро изданных и относительно дешевых книжек не слишком хитрого содержания... Тут вам и всякие любовные душещипательные драмы, и криминальная бормотуха, и поучительные, хотя и вымышленные историйки из нашего исторического прошлого, - читая такого пошиба литературу, легко отвлекаешься от тягот натуральной жизни и забываешься как бы легким, приятным сном.
Питирим Николаевич, пока Плинтус не спеша, даже лениво, как и полагается прочно сидящему на осетровых вдовы сибариту, вел свое рассуждение, смотрел на него со жгучей ненавистью. Предполагая дать своему хозяину суровую отповедь, он пытался унять сердцебиение, но жаркий комочек, разбрасывавший по груди гневные слова и сам скакавший, как мячик, метался до тех пор, пока не застрял в горле, тем самым лишив писателя возможности заговорить. Писатель имел вид больного чахоткой, хотя в действительности был что называется двужильный и вполне мог поработать еще в воловьей упряжке. Болезненность его облику придавали страсти, полыхавшие в его груди, сжигавшие его сердце. А с некоторых пор главной его страстью и стала бешеная ненависть к издателю Плинтусу.
Как и все присутствующие, Питирим Николаевич был человеком словно бы без возраста, этаким детским человеком почтенных лет. Он жил одиноко, жена ушла от него, не выдержав нищеты, впрочем, это скорее духовное, чем физическое одиночество пытались разделить с ним ветхая старушка мать и свихнувшийся младший брат, с некоторых пор не встававший с постели и только и знавший что овечьим блеянием умолять всех оставить его наконец в покое. Их попытки прибиться к Греховникову полноправными домочадцами нацеливались прежде всего на истребление тех скромных средств к существованию, которые он добывал. Питирим Николаевич, однако, упорствовал в стремлении жить исключительно литературным трудом, и Лев Исаевич, пользуясь этим, с успехом побуждал писателя беспрерывно сочинять те самые истории, которые он затем в типографски обработанном виде выпускал из своей жалостливой к народу, щедрой руки. Но у Греховникова была еще и самовоспетая гениальность, которую он вовсе не хотел терять из-за воззрений Льва Исаевича на читательские потребности масс, поэтому он горячился. К тому же, надо признать, Лев Исаевич платил скудно. А ведь взял в свои руки чуть ли не все издательское производство Беловодска. Чего только не сделаешь для страждущих масс! Но и на достигнутой вершине славы и богатства Плинтус нуждался в жалком, одаренном и быстропишущем Греховникове, хотя и угадывал его неприязнь. Он привязывал к себе беспокойного писателя обещаниями со временем непременно издать его глубокомысленные творения, лежащие в столе в ожидании своего часа.
