"Дайте же ему салата! А вот это что? Акрида (креветка в майонезе)? Как ее есть? Кто хочет взять у меня акриду?.."

Подавала за столом молодая кухарка, которой особенно хвалилась 3. Н. в пригласительной записочке, обещая, что их "молодая ведьма обещает приготовить майонез, филе из молодого барашка, салат и яблочную тарту...". Приготовлено все это было действительно очень тонко; ведьма же оказалась очень недурной женщиной с красивым левым профилем - правый испорчен,- одетой, как барышня. Мережковский сказал по поводу нее целую речь за столом, указывая на ее "профиль молодой римлянки", на тему о том, как тонки могут быть чувства, возбуждаемые такой молодой красивой женщиной в человеке пожилом и старом.

- Все воображение? Но ведь это куда тоньше того пожиранья, которое подобно тому, что вы съедите это филе молодого барашка. Недаром в Библии сказано, что если ты посмотрел с вожделением на женщину, ты уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Остальное грубо и в сущности неважно. Если ты хочешь иметь детей, основать брак - это совсем другое. Но наслаждение воображением - это самое тонкое, очаровательное. Самые глубокие, пленительные, настоящие страсти бывают только в детстве и в старости. Остальное - ерунда.

Гиппиус дала мне прочесть рассказ Сологуба "Жало смерти", с тем что бы показать его значительность и пронзительность. Рассказ этот мы читали вслух вечером. Если даже допустить, что "два отрока" - символы двух душ, то сделано это все так, что действует отрицательно. Одна В. Н. утверждала, что "если это символы, то в этом что-то есть", но слабо и, должно быть, больше из желания быть "беспристрастной".

Приятен у Мережковских некий эстетизм и вообще другой тон жизни. Меня мучит наша жизнь "спустя рукава". Но могу исправлять это в очень малой степени, да и то почти только у себя.

Возвращаться было утомительно в поезде с темнотой за окнами. В. Н., не умолкая, говорила, как всегда в возбуждении усталости.

26 ноября

...Вечером И. А. читал вслух Шмелева ("Въезд в Париж"), показывая все неточности, ошибки, нагромождения. После этого чтения З.1 говорил у нас наверху: "Я до сих пор не читал Шмелева так, как сегодня. Этот рассказ я читал в "Современных записках", и он мне нравился. А теперь я увидел..."

Перед И. А. он, видимо, в непрестанном восхищении. В. Н. ходила с ним гулять и расспрашивала его. Он ей нравится. Ходит он сейчас в замашной полотняной рубахе, похож на гимназиста. Глаза у него зеленые, узкие.

30 декабря

Вчера сделали большую прогулку мимо пустого сдающегося поместья и кругом вдоль кладбища в Грасс. Был какой-то северный закат. Оливковая роща, сплошь темная, была косо освещена унылым болезненным светом, в котором было много малинового. Свет этот, освещая целый угол рощи, левее поднимался и шел только по верхушкам, постепенно уменьшаясь и отдельными мазками трогая то одну, то другую вершину. И. А. как всегда не хотел идти мимо кладбища, кричал на меня за то, что я хотела заглянуть в него. 3. зашагал вперед и, встав на камень у стены, все-таки заглянул. Это обычное французское кладбище с безобразными склепами и черными венками. Есть один очень красивый тонкий кипарис, остальные обыкновенные, плотные.

После обеда И. А. читал Сирина. Просмотрели писателя! Пишет лет 10, и ни здешняя критика, ни публика его не знает...

1 Л Ф. Зуров, писатель (ред.).

4 нюня [1930]

И. А. читает дневники Блока, как обычно внимательно, с карандашом. Говорит, что мнение его о Блоке-человеке сильно повысилось. Для примера читает выдержки, большей частью относящиеся к обрисовке какого-нибудь лица. Нравится ему его понимание некоторых людей. "Нет, он был не чета другим. Он многое понимал... И начало в нем было здоровое..." [...]

17 июня

Вчера ездили в Канны, и И. А. неожиданно захотел выкупаться, что и сделал, удивив меня своей отважностью. Еще никто не купается, и сам он обычно начинает не раньше половины июля. На обратном пути в автобусе он говорил, что "выдумал для меня весь мой роман". Что писать его надо несвязанными кусками, назвав каждый кусок отдельно, и что нужно это для того, чтобы было легче отношение к этим кускам, так как, по его мнению, меня "губит серьезность". "Надо относиться к своему писанию полегкомысленней" - часто повторяет он мне последнее время. Он очень прав, чувствую это, верю, понимаю, на минуту как будто загораюсь... но потом все исчезает при малейшей потуге на что-либо. Чувствую себя в этом году равнодушно-вяло...

...Вчера после обеда Илюша попросил у И. А. разрешения поговорить с ним "о делах" и, удалившись с ним в кабинет, сказал ему о том проекте касательно предоставления нам Бельведера на весь год, о котором у нас с ним шла речь еще на пикнике. Затем предложил ему издание книги рассказов, на что И. А. согласился при условии - 3 тыс. авансу, которые должны пойти на уплату виллы зимой. Впрочем, и это не мед. Книги И. А. не дают никакого дохода. За "Арсеньева" он получил 1000 франков, т. е. меньше чем Рощин за книгу рассказов, изданную в Белграде (1800). Денег нам хронически не хватает. Получается в месяц 2500 ф., а жизнь стоит больше трех, не считая квартиры, за нее уплачено деньгами с вечера И. А. [...]

Мы уже сегодня говорили с И. А., что делать? Работать надо, а как? Живя в Грассе, трудно доставать русские новинки. Когда мы все четверо посылаем в одну газету - трудно надеяться на общий успех. Да и вообще не нужны мы им, да и не умеем, откровенно говоря, угнаться за моментом, а для газеты только это и интересно. И все Илюшины посулы и искушенья - мираж, хотя не могу отказать ему во внимании и в известной заботе обо мне.

25 июня

Алданов приехал вчера днем. Около семи часов он с В. Н., ходившей его встречать, появился в нашем саду. Под мышкой у него была большая коробка конфет для Амалии (это был день ее рожденья, и все мы шли затем к ним на обед). Вышел И. А.- через минуту они сидели в столовой. Алданову, конечно, дали кресло. Он показался мне утомленным, лицо больше расплылось, и виски чуть поседели. С первых же слов заговорил об этом своем утомлении, и о седых висках, и о своей наследственности. И. А. его успокаивал, подшучивал над ним. Он же был как-то устало-мил, хвалил наши платья, был ровно-грустен.

Пошли к Фондаминским. Илья Ис. встретил нас подле Парк-Отеля. Нас уже давно ждали. Амалия вышла в сад в черном тюлевом платье, любезная, улыбающаяся. Мы все поздоровались, поздравили ее. В столовой тотчас сели за стол: хозяева по концам, друг против друга, с одной стороны И. А. и я, с другой - Алданов, В. Н. и 3. между ними.

Знаменитый обед, который готовили три кухарки, включая нашу Камий, начался довольно принужденно. Алданов был устало-грустен. И. А. его поддразнивал так, что тот даже в конце концов кротко пожаловался на это. Потом постепенно разошлись. Разговор шел о продолжении "Ключа", романа, который Алданов сначала хотел назвать "Рабы на конях", а назвал "Бегство", потом об "исторической сцене примирения Мережковских с Вишняком", потом о Некрасове и многом другом.

Меню: бульон с волованами, форели, куры с разными салатами, земляника и клубника со сливками, персики, абрикосы, сыр и кофе, после чего перешли в соседнюю комнату, где И. А. тотчас лег на диван. Говорили о писательском быте, жаловались на ссоры и раздоры между всеми. "А у нотариусов не то же ли самое?" - говорил свое любимое И. А. "Нет, не то, Иван Алексеевич,- отвечал Алданов.Ни у нотариусов, ни у почтовых чиновников, ни у офицеров, ни у обывателей. Это привилегия писателей".

Потом говорили о доброте и недоброте. Алданов сказал, что не встречал людей таких, как Илья Исидорович, по доброжелательному отношению к людям. "И. А. добрее, как ни странно",- сказала В. Н. Алданов покачал головой:

"И. А. замечательный человек, удивительный писатель, но нельзя сказать, что "доброта его душит", как говорят французы. "Жизнь Арсеньева" его самое доброе произведение. А посмотрите все другие? Да и "Арсеньев" добр только относительно".