– …проявляя твёрдость?

– Разумеется.

– А больные? Вы подумали? Да… Чужая болька не болит… Отнять у них настойку – всё равно что у тяжёлых, у испытывающих кислородное голодание, по-разбойничьи выхватить кислородную подушку.

– Вам кажется… – всё так же тоскливо, на одной ноте тянул Грицианов. – Это ваши личные умозаключения… У вас нет подушечников и нам нечего выхватывать. Человек слаб. Суеверен. Внуши, что камень целебен, накатится грызть камни, и скоро человечество останется без Гиндукуша, без Эвереста, без Казбека, без прочих мелких горок. Всё слопает!

Она не помнила, как вышла от Грицианова, как спускалась по лестнице, как вошла к себе. Очнулась, вернулась в себя, когда зазвонил телефон.

Ей преподнесли новость: в клинике Кребса не стали давать борец.

Она ни слова не проронила в ответ, положила трубку.

«И Кребс… Со всех сторон разом ударила тяжёлая артиллерия…»

Подбегало время капель.

Она несколько раз подходила к своей палате и, поторчав, как истукан, у двери, на цыпочках отходила. Нет, не могла она войти и сказать, что больше ничем не может помочь. Сказать так – значит забрать последнюю надежду?

Она присела в своём кабинетике.

Минутой потом тенью втекла к ней одна из её ходячих.

Вошедшую не удивило, что Таисия Викторовна у себя в кабинете сидела в пальто, в пуховом платке. Комната была сырая, холодная. Сам Грицианов считал её пригодной лишь для морга. Вошедшую подивило лишь то, что сидела Таисия Викторовна не на своём обычном месте, а сбоку стола, на древнем посетительском стуле, скорбно вскрикивающем всякий раз, едва на него садились.

– Таись Викторовна… Генерал-капелечки… Самое время. Не забыли?

Таисия Викторовна отрицательно, чуже покачала головой.

– Кончились, больнуша, капелечки… Ушли…

– А подвезут навскоре? А то мы навродь груднят. Не дай в пору соску, воюшкой завоем. Без соски жизня стала!.. Вы уж, мамино сердечушко, выстарайтесь, чтоб поскорейше было… Безо время рази отымают у детёнка соску?

Таисия Викторовна уронила лицо на ладонки и зарыдала по-бабьи горько, навскрик.

А ближе к полуночи позвонила Шаталкина. Голос, слезами одетый:

– Таись Викторна!.. Таись Викторна!!

А дальше ни слова.

– Та́нюшка! Да что стряслось?

– Ой, Таись Викторна! Переболталось кисло с пресным![58] Тако переболталось!.. Вертаюсь я со своей смены. Ночь. А дома ребятьё от слёз пухнет… Игрались они, значится, во дворе. Подлетела шизовозка с крестом. Вываливаются горками два санитара с носилками и Желтоглазова. Как описали, так это она, Желтоглазова. Эта рысь непутявая сразу к ребятне: «Не покажете, где тут у вас живёт раковая Шаталкина? Вот приехали с носилками забрать. Надо ей срочно на стол, под операцию». Ей сказали, что я на работе. Она крутанулась да умчалась вон. А по двору поползло змеёй шу-шу-шу, шу-шу-шу. Все своих лавриков от моих хвать, хвать, хвать. В секунд порасхватали! Мои и остайся одне. Никто, последний соплюк, играться с нимя уже не горит!.. «У вас мамка раковая, зыразная, и вы таки ж…» Таись Викторна, сердце не терпит… Как чужую беду – я водой разведу, а на свою на беду – сижу да гляжу… Как жить?.. Ка-ак жить, Таись Викторна? Научите… Надо теперь бежать из этого дома. Уеду!.. Сживают с места! Уеду!.. Знай подламывают, знай подговаривают на операцию… Чего, какого лешего оне домогаются? Я ж здоровящая тёлка… При полном здоровье… А у них зуб горит резать меня. Зачем? Заче-ем?..

– Тут и слепой видит… А чтоб скомпрометировать и борец мой, и меня… Я завтра поговорю с этой с чёртовой куклой Желтоглазкиной…

И лучше б не говорила. Всё не в толк.

Едва Таисия Викторовна подвернула разговор к врачебной этике, к гиппократовой клятве, как Желтоглазова и взвейся – бесстыжим глазам не первый базар! – с подсолом окусываться:

– А мы вашу методу блюдём. Вы говорите больному правду о нём? И мы по-вашенски, по вашему руслу поворотили.

– Так я говорю больному. А не его детям, не соседям, не улице!

А между тем стало вязаться что-то такое, чему Таисия Викторовна не могла сразу сложить названия.

Вдруг Грицианов пошелковел, сделался предупредительно учтив, обходителен, мягок, даже любезен.

– Ну к чему, Таисия Викторовна, вам лишние хлопоты? – сочувствующе проворковал он и освободил её от ночных дежурств, хотя она и противилась твёрдо.

Месяц спустя уже без слов отвёл её от обязательного ранее присутствия на врачебных обходах.

А седьмого марта, после торжественной пятиминутки, оставил одну, молча плеснул ей под нос приказ об её же увольнении.

По диагонали пробежала она вздрагивающий у неё в руке листок.

– Это… ваш скромный… джентльменский подарок мне к Восьмому марта?

Грицианов, кажется, смутился.

– Расценивайте, как хотите, – буркнул он. – А по мне, этот подарочек поднёс вам покойный Нудлер. – Грицианов свёл глаза на приказ. – И подарок, и счёт.

– По приказу, Нудлер отравился борцом. Но у меня никакого Нудлера не было! Это больной Желтоглазовой. Не установила диагноз. Запустила. Болезнь не стала ждать… На кой же мне вешать чужой чёрный орденок?

– Я думаю, с Нудлером мы ещё разберёмся. Выясним, чей он, кто довёл его до кладбищенской кондиции. И даже если Нудлер не ваш, всё равно одна ласточка вам погоды не сделает. Нудлер – последний блёсткий мазок к вашему портрету… Вы прочитали приказ? В приказе по пунктам расписаны все ваши заслуги. Больных, кроме четвёртой стадии, брали на лютик? Бра-али… Держали у себя настойку? Дер-жа-али… На руки выдавали? Вы-ыда-ва-али…

– И за это всерьёз можно уволить?

– За это можно всерьёз посадить.

Она немного подумала.

Нарочито-буднично, однако слегка взадир возразила:

– Леопольд Иваныч, вы непростимо расточительны в своих посулах. Да ведаете ли вы, холодный рыбак[59], что у меня ни од-но-го выговора, даже ни одного замечания? В нахвале всё бегала. Множень раз отмечали! Всё повышали, повышали и… повесили… Всё росла! Зигзаги роста…

– Увы, всякий рост имеет предел… И растут не только туда, – Грицианов назидательно воздел указательный палец. – Но и туда, – опустил вниз палец ровной палочкой. – Движение… диалектика… Застоя в движении не может быть. Не удержались на небесах… Трабабахнулись на грешную землю… Сабо самой… А будь похитростней… Чего б и дальше не заведовать организационно-методическим отделом? Ну да что об ушедшем поезде?.. Черкните на приказе, что ознакомлены, оставьте свой автограф-крючок на память – и с Богом.

Она медленно положила приказ на стол.

Пристукнула по приказу ладонкой.

– Никакого и самого маленького крючочка я вам не оставлю. Мне девятого, как намечалось, на конгресс по раку.

– А вот теперь уже и не ехать! – простодушно воскликнул Грицианов. – Отдыхайте!

– А кто поедет?

– А это уж не ваша печаль… Охотников на Москву не со стороны вербовать. А вы, – он весело щёлкнул пальцами, поймал идею! – а вы лично от себя можете поехать. Я возражать не стану. У вас теперь пустого времени чёрт на печку не встащит. Езжайте!

Спотыкаясь о свои слёзы, вернулась Таисия Викторовна домой. Едва ноги за порожек завела, начала про приказ, а там и план свой яви:

– Хватит басни расправлять… Надо мелькать… Надо показываться!.. Надо показывать зубки!! Неча, ёлкин дед, слюни в ступке толочь. Девятого с утра в облздрав! В профсоюз!! В суд!!!

– Заче-ем? – детски удивлённо, с ростягом спросил Николай Александрович, помогая ей снять пальто. – Заче-ем? Девушка ты хорошая, только нахваливать я тебя погожу… Забудь… Проплакала и спрячь… – Лепестком платочка он вымакнул светящиеся, лучистые стёжки слёз на её щеках. – Успокойся и запомни простую истину: медики не спорят, медики не ходят по судам. Тем более младшие.