– Вы что-то говорили по поводу интервью со Сталиным.

– Да! Я сделаю все очень просто, так что они даже не поймут, как это получилось! Мне удалось узнать, что Сталин часто ходит в Большой театр и в Малый театр. О, я понимаю Сталина! – и Садахиро захихикал, потирая маленькие нежные ладошки. – Я завтра же начну вести наблюдение прямо отсюда, из «Метрополя»! Русские балерины молоды и красивы. У них такие длинные и прямые ноги, что, пожалуй, и в Токио с трудом можно найти таких красоток. Не говоря уж о нашем Гифу. К тому же известно, что все русские женщины – проститутки. Русские сами их так и называют: «бабы». Это неприличное слово, мне говорили. А в, как это… в филиале Художественного театра он смотрит спектакль «Дни Турбиных». Ему нравится, что в конце даже царские офицеры – настоящие самураи – переходят на сторону большевиков! Есть слово, я записал… Вот! «Золотопогонники»! Тоже ругательное. Сталин тщеславен. Он получает удовольствие от сцен унижения этих «золотопогонников» и любит баб. «Дни Турбиных» помогают ему восстанавливать гармонию. Это для него как медитация, я понимаю, – Садахиро подскочил к окну, отдернув портьеру, – я уже попросил у нашего военного атташе бинокль. Он мне, правда, ничего не ответил, но я уверен – даст! За филиалом Художественного театра трудно следить, он далеко – и там слишком узкие улицы – почти как в Токио. Но ничего, когда я создам график посещения театров Сталиным, полковник Кавато сам увидит, что только я смогу справиться с этой задачей!

– Как же вы собираетесь использовать этот график? – с тревогой спросил Чен, слушая трескотню Садахиро, подходя к окну и как бы случайно задвигая портьеру обратно.

– Когда мне станет понятна логика походов Сталина в театр, я спрячусь под деревом в сквере перед Большим театром или за углом дома перед филиалом Художественного театра, и, как только Сталин будет проходить мимо, выпрыгну к нему и прямо на улице возьму у него интервью!

– Вот что, Садахиро-сан, боюсь, эту операцию придется отложить, – Марейкис-Сакамото сел в кресло. – Да. Нельзя рассматривать интервью со Сталиным как действия одного журналиста, пусть даже и самой авторитетной газеты Японии. Отношения с Советским Союзом слишком сложные, чтобы можно было одному человеку взять всю ответственность на себя.

– Но у меня все вопросы согласованы с Токио!

– Зато у вас не согласованы ответы! Не говоря уж о способе, которым вы собираетесь эти ответы получить. Садахиро-сан, я очень прошу вас повременить с этим и еще раз проконсультироваться на эту тему с послом Хирота… Прошу вас! Речь идет о международных отношениях. Сейчас настали такие времена, что даже малейшая ошибка может стоить десятков тысяч жизней японских солдат.

Когда через полчаса Чен выходил из «Метрополя», его белоснежная сорочка под серым костюмом была насквозь мокра от пота. Он держался изо всех сил, стараясь если не улыбаться – улыбка выдала бы в нем иностранца на московской улице, – то хотя бы не выглядеть настолько потрясенным, каковым он был на самом деле. Только в мозгу его перемешивались ругательства на разных языках, которыми он награждал не в меру активного и бестолкового репортера. И все же план действий сложился быстро.

Подойдя к будке телефона-автомата, Чен вытащил из кармана элегантный кошелечек для мелочи, нашел монетку и, когда подошла его очередь, первым делом принялся помогать журналисту Садахиро – спасать его из ямы, которую тот сам себе уже почти вырыл:

– Это мебельный магазин? Мне нужно зеркало для трельяжа. У вас есть? Как – посольство Японии? Извините, я ошибся номером!

У большого мебельного магазина на Садовой и японского посольства действительно были очень схожи телефонные номера – Чен сам тщательно это проверил. «Зеркалом» по системе условных кодов, разработанных им вместе с японскими разведчиками, называлась проверка действий, могущих произойти в ближайшее время с кем-то из агентов разведки, которых в Москве было совсем немного, – предметов скупого советского гарнитура пока хватало на то, чтобы дать клички всем. Журналист Садахиро – самовлюбленный, напыщенный болван – был сразу прозван «Трильяжем». Теперь, получив звонок от Чена, в посольстве примут меры к тому, чтобы выяснить, чем занимается сейчас репортер и что планирует делать в ближайшее время. А значит, идиотского нападения на Сталина с блокнотом и карандашом не будет – за это можно уже не беспокоиться. Плохо другое: в разговоре с Садахиро с трудом, но все же удалось выяснить, что никто из известных ему японцев, а он, в силу своего положения знал в Москве практически всех, ни во Владивосток, ни вообще куда-либо выезжать не собирался. А значит, имя японца, сопровождавшего Профессора и Тредиаковскую, остается неизвестным. Агент наружки сообщил, что тот не был похож на дипломата. Тем более, фотокарточки всех сотрудников японского посольства в ОГПУ конечно же были. Однако опознать сопровождающего по ним не удалось. Кто же он, кто?!

Информацию, полученную от Садахиро, но уже почти не соблюдая никаких правил конспираций, открытым текстом, по телефону Чен-Сакамото сообщил начальнику контрразведки ОГПУ и в ответ уловил от него нотки разочарования: «Отдыхайте, товарищ Марейкис. Завтра поговорим». Ясно: шеф надеется больше не на данные, полученные от японцев, а на результаты взятия и допроса в Свердловске. Арсений поднял глаза и посмотрел на солнце, садящееся куда-то за Храм Христа Спасителя, вздохнул и уже не торопясь отправился домой, на Тургеневку – впервые после бессонной ночи нестерпимо захотелось спать.

Железнодорожный вокзал в Свердловске сутки с небольшим спустя

– Сначала берем гражданина японца, – инструктировал группу чекистов пожилой оперативник в форме начальника райотдела ОГПУ. Едет он к нам в восьмом вагоне, третье купе. Имя неизвестно. С япошкой быть предельно аккуратными! Рожков, представишься, покажешь удостоверение. Остальным – предельное внимание на объект! Может быть вооружен! По всей вероятности, опытный разведчик. Попутчики – трое неизвестных нам краснофлотцев – едут во Владивосток. Их вежливо прижать, и японца из купе вынуть. Николенко, ты заберешь вещи, и чтоб ничего не забыть!

– Есть! – отозвался маленький и лопоухий Николенко.

– Группа Иванова в это же время быстро и без шума достает из четвертого купе третьего вагона гражданку Тредиаковскую Людмилу Францевну, вот ее фото, и гражданина Макина Петра Николаевича. Вот его карточка. Вывести по отдельности и сразу в машины. Грабин, камеры готовы?

– Так точно!

– Значит, как привезем, каждого в отдельную камеру. Дальше пусть следователи занимаются. Наша задача – доскональный обыск личный и проверка всех вещей. Обо всем мало-мальски подозрительном докладывать мне. Не говоря уж о прочем. Вопросы есть?

– Попутчики Макина и этой… Третьяковской?

– Тредиаковской. Попутчики выходят здесь. Линейная милиция задержит их на вокзале до результатов обыска, но это без нас. Наша задача – граждане шпионы и диверсанты. Пошли, вон дымит уже на подходе!

Две группы захвата потрусили к приближающемуся поезду, прикидывая, где именно остановятся третий и восьмой вагоны. Начальник отдела помедлил, принимая решения, а потом двинулся за теми, кто собрался брать японца. И, как выяснилось, не зря. Когда он вошел в купе, никаких краснофлотцев там не было – заметно поддатые, они попались на встречу, разминая папироски в пальцах и обдавая удушливым запахом пота и перегаром. Но и японца в купе не оказалось тоже. Растерянный командир группы успел только посмотреть вслед начальнику, который уже протискивался вместе с выходящими обратно, на платформу, к проводнице.

– В третьем купе, японец, от Москвы – где он? Быстро!

– В Вятке… – затряслась женщина, с ужасом глядя на деревянную коробку маузера на боку у чекиста.

– Что в Вятке? Сошел? Пересел? Что?!

– Пе… пе… перешел!

– Куда? Быстрее! Куда, я спрашиваю!

– Туда, – махнула проводница в сторону паровоза и заревела. Начальник отдела бегом, расталкивая курящих и закупающих пиво с воблой и баранками пассажиров, рванулся к началу состава. За ним поспешила группа захвата.