Рано утром нас разбудил шум людского улья. Над рекой с жалобным криком кружили чайки. Мы увидели, что к нам приближается группа священников и левитов. Они шествовали солидно, опираясь на посохи, и их длинные одежды волочились по мокрому песку. Несколько прислужников расталкивали людей, чтобы священники могли пройти, не вступая в соприкосновение с толпой. Идущий впереди Ионафас сын Анании был одет в ефод, это означало, что он прибыл сюда как представитель Храма. Поэтому мы поклонились ему первые, хотя никто из нас его не выносит. Он сын бывшего первосвященника, шурин Кайафы, глава Синедриона. Отвратительный саддукей, издевающийся над верой в воскресение мертвых! Он так уподобился греку, что с его стороны поистине бесстыдно надевать ефод. Это он понасажал своих людей возле Овечьей купальни и теперь получает доход с каждого вымытого животного.

Он ответил на наш поклон такой любезной улыбкой, будто и не он называл нас «кротами, подкапывающимися под Храм».

– Приветствую вас, достойные учителя! Всевышний да будет с вами.

Мы ждали, что будет дальше. Все так же приветливо улыбаясь, он объяснил нам причину своего пребывания здесь. Оказывается, даже саддукеи не могут больше делать вид, что не замечают толп, тянущихся к Вифаваре. Даже прокуратор прислал гонца узнать, что означает это стечение народа у реки. Кроме того, в Малом Синедрионе этот вопрос обсуждался весь вчерашний день. Кто-то вовремя припомнил старый обычай, повелевающий, чтобы каждый вновь объявившийся пророк разъяснял свои намерения служителям Храма. Поэтому было решено выслать посольство к Иоанну и потребовать, чтобы он сообщил, с чем он пришел. Тот факт, что посольство возглавил сам Ионафас, свидетельствовал о том, насколько серьезно высшие священники отнеслись к этому делу.

– Итак, скоро мы узнаем, кто он такой, – говорил Ионафас. – И одними словами он от нас не отделается. Если он – Илия, – Ионафас злорадно засмеялся, – мы потребуем от него знака: пусть сотворит чудо. Если сумеет, конечно, – ухмылялся он, оглаживая бороду. – Мы потребуем от него чуда, а уж тогда…

Саддукеи не верят в чудеса и потому полагают, что это отличная ловушка. Но они правы в том, что стараются преуменьшить значение сына Захарии. Римляне подозрительны, и им всюду мерещатся заговоры. Несомненно, когда-нибудь вспыхнет борьба за освобождение, и нельзя допустить, чтобы она снова оказалась напрасной. Но Иоанн, наверняка, не тот человек, который мог бы ее возглавить.

Ионафас предложил, чтобы мы вместе с ними отправились к пророку. «Будет выглядеть солидней, если и вы, учителя, зададите ему вопросы. Если он не сумеет дать на них ответа и запутается, что же… тем скорее померкнет его слава…»

Когда требуется содрать три шкуры с амхаарца, приносящего жертву, саддукеи отлично справляются без нас, но когда необходимо в чем-то убедить народ, они предпочитают выступать в союзе с нами. Они трусы, как и все настоящие предатели. Кто знает, не подозревают ли они нас в сговоре с Иоанном и, чтобы застраховаться от этого, предпочитают атаковать его вместе с нами. Мы коротко посовещались о предложении Ионафаса и, в конце концов, приняли его. Иоанн не наш человек, и у нас нет причин защищать его.

Нас перевезли на восточный берег в двух больших лодках. У самой воды полукругом стояла плотная толпа, из глубины которой доносился голос. Он и вправду не говорит, а кричит. Прислужники принялись расчищать нам проход, и толпа расступилась, с любопытством наблюдая, что же будет. Мы проследовали вперед в окружении слуг. Наконец, я увидел Иоанна. Он стоял на берегу, склонившись над людьми, которые находились в воде. Это сухой и черный исполин. Я, однако, не заметил, чтобы у него был драконовский взгляд, наоборот, из-под взлохмаченных бровей смотрели мечтательные, грустные, серо-голубые, как весеннее небо, глаза. Если бы не старящая его растительность на лице, Иоанн выглядел бы очень молодо. Но все его движения и жесты исполнены лихорадочности: он и вправду не говорит, а кричит; не ходит, а бегает. Едва завидев нас, он бросился нам навстречу. Я даже ощутил мгновенное беспокойство, потому что он двигался, как человек, готовящийся напасть. Его движения и голос казались агрессивными, однако взгляд успокаивал. Он встал перед нами, опираясь на длинный посох. Утренний ветер развевал его волосы, ласкал высокую сильную грудь. Внезапно на его лице отразилось как будто разочарование: можно было подумать, что он ждал кого-то другого. Ионафас выступил вперед и, зачерпнув побольше воздуха, сказал зычным голосом, так чтобы все могли его услышать:

– Иоанн сын Захарии! Мы пришли к тебе от имени первосвященника Иосифа и всего Синедриона. Мы хотим, как повелевает старый обычай, спросить тебя… Будешь ли ты отвечать нам?

– Да, – бросил он коротко, – спрашивайте.

– Иоанн сын Захарии…

Ионафас говорил теперь со всей серьезностью и торжественностью. Вокруг теснился народ, но вели себя тихо, не желая упустить разговор.

– Кто ты? Может быть, ты – Мессия?

Иоанн поспешил возразить. Священник еще не успел договорить, как он уже кричал:

– Нет! Нет! Я не Мессия!

Я подумал, что этот ответ отводит известную опасность: если бы Иоанн объявил себя Мессией, то он мог бы уже не отвечать на дальнейшие вопросы. Мессия – выше Храма, а вот пророк обязан поддерживать мирные отношения с Храмом. Правда, Иеремия… Впрочем, это было давно, а сейчас пророк вынужден ходить на поводу у священников. Разве только он был бы заодно с нами, фарисеями.

– Ну, так может быть, ты – Илия? – спросил Ионафас.

Снова решалась судьба Крестителя из-за Иордана. Но ответ последовал с той же быстротой, что и раньше:

– Нет, я не Илия…

Ионафас сглотнул слюну. Я понял, что он был поражен. Я, впрочем, тоже. Народ склонен считать Иоанна – Илией. Заявив, что он не Илия, Иоанн пустил половину своей славы на ветер.

– Ты пророк?

– Нет!

Изумленный, я смотрел в серо-голубые невидящие глаза, устремленные куда-то вдаль. Иоанн едва ли видит тех, кто теснится вокруг него; его мир начинается где-то далеко за пределами этой толпы. Я заметил, что его глаза окружены морщинками, как бывает у путешественников или моряков, привыкших всматриваться в далекие горизонты. Он говорит и слушает как бы в рассеянии: я дал бы голову на отсечение, что он одновременно к чему-то прислушивается.

– Так кто же ты тогда? – в голосе Ионафаса зазвучало презрение. Иоанн ответил строкой из Исайи:

– «Я глас вопиющего в пустыне…»

Тогда я спросил:

– Зачем же ты крестишь?

Взгляд его оторвался от дали и перешел на меня. В его глазах я заметил напряжение и лихорадочный блеск.

– Я крещу водой, но… – Взгляд его вновь убежал вдаль, поверх толпы, на другую сторону реки.

– …Посреди вас уже стоит Тот, Идущий за мною, Который стал впереди меня… – Губы у него задрожали. Он все всматривался в горизонт и говорил с такой нежностью, с какой женщина говорит о любимом:

– Я недостоин развязать ремни у Его сандалий…

В ту же минуту его голос сорвался с мягкой и ласковой ноты и рванулся криком:

– Он придет и будет крестить вас Святым Духом и огнем! – серо-голубые кроткие глаза вдруг стали страшными, мечтательная доброта исчезла, и они начали метать искры, как брошенный в воздух факел. Он шагнул вперед, сжимая в руках посох.

– Отродье змеиное! Думаете, вы уйдете от гнева Господня? Гнилое дерево не избегнет секиры! Спрашивать пришли?

Ионафас попятился назад, а исполинский пророк наступал на него, сотрясая воздух гневными окриками:

– Спрашивать пришли? Одно только вам отвечу: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь во прахе, посыпьте головы пеплом. Как Ниневия! Вам кажется, что вы не такие, как они? – он обвел рукой толпу. Ионафас отскочил в сторону, и разбушевавшийся пророк оказался прямо передо мной: теперь он обращался непосредственно ко мне, осыпая меня искрами своих лихорадочных слов:

– Думаете, что вы свободны от греха, потому что вы сыны Авраамовы? Смотрите!