«Мог джинн и потерять память. Мог и не помнить, верует ли он во Всевышнего или отринул Его. Впрочем, это не доказывает, что он джинн. Как и не опровергает, что он человек,» – рассуждения в моей голове о происхождении моего гостя не давали мне покоя.

– Ты хоть что-нибудь помнишь? – спросил я, – как попал сюда, помнишь?

– Помню, – неуверенно ответил мой гость. Его лицо озарилось на мгновение: – Вода с неба лилась, словно водопад из полноводной реки. Огненные стрелы обрушились на меня. Я бежал. Боюсь я огненных стрел более чем любых других. В деште негде спрятаться от них. Я увидел свет в окошке и побежал в его сторону. Я стучал, а стрелы били где-то рядом. И вот я здесь.

«Он боится молний, – подумал я, – Джинны точно не боятся молний. Молния есть творение Всевышнего и дитя воли Его, насылаемое вместе с дождём и громом. Конечно, несомненно, на всё воля Всевышнего, и молния может и убить, но не все молнии убивают. Молнии – это вовсе не огненные стрелы, как он говорит. Это лишь явление, подобное ветру или снегу или огню. Бояться молнии – значит, бояться огня, не более того. А джинн, созданный из пламени, пламени бояться точно не может».

Я успокоил себя. Мой гость сидел спокойно и тихо. Я бы даже сказал, что он расслабился. Он грелся у свечи. Казался вполне себе человеком. Крепкая, тяжелая челюсть. Мясистые ровные уши. Большие черные блестящие глаза, глубоко посаженные под могучим лбом. Если, как говорят, на плечах человека во время его жизни сидит до тридцати ангелов, то на шее моего нового знакомого поместилось бы не менее сотни. Если, конечно, он человек.

Он уже перестал озираться и стрелять взглядом на обстановку моей комнаты, казавшуюся ему какой-то диковинной даже несмотря на всю её убогость. Его взгляд, казалось, был прикован к свече, отражавшейся в его чуть подкашивающихся глазах. Его голова чуть склонилась на сторону.

– Ладно, незнакомец, – понял я, – давай попробуем заснуть. Вот тебе, – я взял с моей лежанки свой халат – почти всё, что у меня было – и бросил его незнакомцу, – спи здесь, – я указал на пол прямо под ногами гостя. – А я буду спать здесь.

Мой гость как ни в чём ни бывало расстелил халат на полу и улёгся на него одним плечом (едва ли моего халата хватило бы на сколь-либо большую площадь). Я затушил свечу и лёг на своё место.

Погасшая свеча отразилась на моих веках двумя бесформенными фигурами, чуть закружившимися под потолком. «Джинны, – думал я, засыпая, – как вы мне надоели. Я очень, очень хочу спать. Отпустите меня ко сну».

Тут я услышал энергичный, словно полёт копья, храп. Мой гость пребывал если не в райских садах, то в местах, очень на них похожих.

5

Утром, проснувшись по обыкновению для салята, я открыл глаза и прислушался. Незнакомец уже не храпел, но мирно и довольно смачно посапывал в углу. Я попытался разбудить его принять дарет и совершить салят, но он лишь отмахнулся моим халатом и, причмокнув, продолжил спать. Подняв халат и надев его, я прихватил кувшин с водой и вышел на улицу: совершать салят в маленькой комнате со спящим великаном было как минимум неудобно.

Прямо во время салята, стоя лицом к дешту, я почему-то начал думать о чём-то постороннем. Какая-то мысль отвлекала меня. Собравшись, я докончил чтение суры, собрал коврик и сел на камень возле моей двери, решив додумать мысль до конца.

«Наверное, он всё же человек. Он не убил и не ограбил меня. Он мирно спит. Наверное, ему действительно было страшно вчерашней ночью. Но почему он ничего не помнит? Не помнит имени своего и Бога? При этом он помнит, как бежал от молний и увидел моё окно, – значит, память он потерял раньше. Надо помочь ему. Надо отвести его…»

Это решение было самым очевидным для меня. Единственным решением загадки моего ночного гостя было отвести его в город к имаму. Показать имаму, чтобы тот почитал при нём молитву – и память вернётся, рассуждал я. Вспомнит имя Всевышнего и Пророка его, а если не верует в них, то поверит. «Человек он или джинн, а уверовать во Всевышнего – может и должен,» – подумал я. Но тут же устыдился своей мысли, ибо была в ней скрытая двусмысленность-гордыня: уж очень праведно было бы мне обратить самого джинна в веру, слишком праведно.

Но решения отвести его в городскую мечеть я не переменил.

– Пошли в город, – предложил я, когда мой гость проснулся и вышел на улицу умыться из моего кувшина.

– Зачем в город? – громко отхаркивая, спросил он.

Мы сели завтракать. Я принес хлеб, две лепешки, купленные у узбека через два дома. Заварил чай и пригласил гостя к дастархану. Пока я читал дуа перед едой, мой гость взял одну лепешку, свернул её, как свиток, и отправил целиком в рот. Пока он, пусть с уже несколько меньшим рвением, разделывался со второй лепешкой, я налил чай и заговорил:

– А знаешь ли ты, друг мой, что в городе нашем есть прекраснейшее творение рук человеческих, по воле Всевышнего созданное? Высотою в целый ашл, возвышается над городом мечеть. О, она прекрасна! Стены её словно собраны из изумрудов…

– Что это за место? Что там есть?

– Ну, это мечеть. Дом Всевышнего. Как бы объяснить…

– Там есть …? – и он указал на кусок лепешки прежде чем засунуть в свою глотку.

В тот момент я был готов обещать своему новому другу всё что угодно. Перед глазами моими встала картина райского сада таким, каким я его себе представлял.

– Конечно! – воскликнул я, – кристальный горный мёд, благоухающий солнечными лугами, рассыпчатый рахат-лукум, жирная и сладкая халва с фисташками, что крупнее персидских динаров, инжир, тающий на зубах, золотистые персики…

– А что-то более существенное? – перебил мой гость.

– Горы ароматного плова из свежайшей баранины. Казаны с мясом жеребцов, настолько молодых, что мясо само стекает с костей. Разнообразная птица, чьи ляжки и голышки так смачно похрустывают у тебя во рту.

Видимо, из-за того, что мой желудок был ещё совсем пуст с утра, я сам начинал верить в то, что говорю, живо представляя себе картины, невероятные и для самых красочных миниатюр и ковров Мерва и Хорасана.

– А что насчёт вин? – моего друга тема явно тоже начала интересовать. На мгновение вопрос этот смутил меня, ибо лукавить перед малознакомым дикарём – одно, а перед Всевышним – нечто куда менее соответствующее истинному правоверному. К счастью, он не дал грешной лжи выскочить из моих неуверенных уст:

– И женщины, там наверняка много прекрасных женщин. Это всегда так бывает, брат, – с видом человека, пытающегося доказать собеседнику какую-нибудь истину, говорил он, – там, где еда и питье и веселье, там всегда женщины – желанные гости. Это они умеют.

Он отодвинулся от дастархана и лег с мечтательным видом, о чём-то мечтательно вздыхая. Я закусил кулак и изобразил нечто вроде кивания, вовсе не означавшего никакой лжи.

– Пошли! – резко сев, сказал незнакомец. Он вскочил на ноги, едва не ударившись в потолок моей низкой комнатки.

– Но куда? – смущенный такой решительностью собеседника, ответствовал я.

– Туда, в эту, как ты сказал, мешт.

– В мечеть, – поправил я.

– Да, в мешит, – ответствовал он, – Пошли! Хочу поскорее увидеть всё это.

Я хотел было возразить, но он просто взял меня за пояс, сгреб в охапку вместе с моим рваным халатом и своими не менее рваными кусками одежды, и вышел на улицу. Так мы направились в город: он – пешком, а я – словно поклажа – на нём.

***

В своём описании города, данном в начале этого рассказа, я упустил несколько важных деталей. Город Син, при всей своей безмятежной провинциальности, ни в чём не сравнимой с пышностью и великолепием таких великих городов как Балх или Самарканд или Бухара, или Хива, или хотя бы Сарай, что на Едиле, всё-таки был городом. Более того, это была укрепленная горная крепость, стена которой была рассчитана на то, чтобы отразить лобовую атаку дикарей-кочевников.

Помимо стены город защищал ров перед нею. Ров этот был глубок, грязен и смраден, ибо в него выливались все нечистоты города, собираемые единственным в городе арыком, который впадал в этот ров в непосредственной близости от городских ворот. Сами врата эти были сделаны из железа и обиты крепчайшей в этих местах древесиной. Перед вратами, если смотреть с внешней стороны, был мост, по которому могли одновременно проехать две телеги или пять лошадей. Врата и мост охранялись городскими стражниками из монголов и тех, что не знают имен своих родителей. Четыре ряда по два человека слева и два справа от ворот – итого шестнадцать пар глаз – словно войско на шахматной доске, наблюдали из бойниц за мостом круглые сутки. И это не считая стражников, которые впускали и намного чаще выпускали людей и караваны из города. Мост этот был самым защищенным в городе месте, не считая, разумеется, мечети, охраняемой самим Всевышним и ангелами его.