В городе зимуют не только воробьи. Из тайги прилетают птицы вовсе диковинные – длинноклювые, с лазоревым оперением, которые одинаково быстро летают по воздуху и бегают по земле. Поют русские песни и очень музыкально щелкают клювом – народ, слыша птичью чечетку, пускается в плис.

Хорошо зимою в Уссурийске! Летом – хуже. Летом тут стоит такая жара, что народ в собственном поту по тротуарам плавает, по улицам летают столь увесистые слепни, что запросто вышибают ветровые стекла у автомобилей, неосторожно оказавшихся у них на пути…

Коряков проводил Лену до дверей аптеки, церемонно поклонился.

– А ты славный, – неожиданно на «ты» произнесла Лена, коснулась варежкой его щеки, и жест этот заставил сжаться сердце лейтенанта в сладкий комок. А еще больше на него подействовало, что Лена назвала его на «ты».

Ощущая, что у него горячим костром вновь заполыхали щеки, Коряков еще раз церемонно, будто граф какой, поклонился.

31 декабря. Застава № 12. 6 час. 30 мин.

Все это он вспоминал сейчас, находясь у себя в жилой комнате, держа в руках саксофон с серебряным мундштуком и озабоченно поглядывая в забусенное густым инеем окошко. До встречи Нового года времени оставалось немного.

В окошке, в чистом прогале была видна небольшая, занесенная снегом могилка, будто бы здесь, на заставе, был похоронен чей-то ребенок. Но похоронен был не ребенок, а удачливый и умный пес Филипп. На счету Филиппа числилось более сотни задержанных нарушителей – ни одна собака в пограничном округе не могла угнаться за Филиппом по части ловкости, проворства и умения сбить врага с ног. О Филиппе знали и в Китае, и в Японии, и даже в Канаде. Говорят, имя пса мелькало не только в донесениях китайских пограничников, но и в секретных учебниках и в различных пособиях по заброске агентов в Союз.

Филипп благополучно состарился, был посажен на пенсионное довольствие, а потом похоронен с воинскими почестями. Не всем ветеранам, награжденным боевыми орденами, уготована такая почетная участь. Бедные ветераны! Когда Коряков видит их, у него что-то теплое, обиженное подступает к горлу и ему хочется заплакать: уж что-что, а жизнь на уровне поискового пса Филиппа они себе заработали. Но нет, судьба у собаки оказалась лучше, чем у них…

Темнота надвинулась на заставу быстро – на западе еще горела узкая оранжевая полоска заката, а помещения заставы уже накрыло плотное черное одеяло.

Когда-то в каменном кирпичном здании, где ныне располагаются и канцелярия, и казарма, и столовая, находился таможенный пост, сурово каравший здешних контрабандистов.

Таможенников не раз пытались выкурить отсюда, но ничего из этого не получалось – ни у китайцев, ни у японцев. Какими бы плотными рядами они сюда ни лезли.

Раньше застава эта называлась «Полтавкой» – по имени недалекой деревни, – дружила она и состязалась – по части того, кто больше задержит нарушителей, – с другими заставами, также носившими старые имена: «Веселый ключ», «Волынка», «Сосновая», «Турий рог», «Рассыпная падь». Сейчас эти названия остались только в документах, да в памяти долгожителей – все заставы переименованы, от «сельского» прошлого не осталось ничего.

Только буковки, да цифирьки… На здании таможни, например, было выложено приметно, крупно, 1864 – год, когда было возведено это капитальное здание. Многое видели эти темные закопченные кирпичи и как могли защищали людей, на них появлялись, говорят, слезы, когда им не удавалось этого сделать.

Недалеко от заставы протекала сонная река Суйфун, по-нашенски Раздольная, сейчас она завалена снегом, дремлет подо льдом, но по весне свой дурной нрав покажет обязательно.

Раньше в Суйфун заходила даже рыба калуга. Рыбины плавали огромные, как боевые катера, одну рыбу надо было есть целой заставой не менее полугода, – вес случалось, достигал двух тонн, чтобы съесть такую дуру, нужно было обладать превосходным аппетитом и многими другими выдающимися качествами.

Но то было раньше. А сейчас калуга перевелась, нет ее не только в Суйфуне – нет даже в Амуре. Говорят, виноваты леспромхозы. Раньше эти хозяйства лишь заготавливали древесину, сплавляли ее, а сейчас стали перерабатывать. И куда же отправляет грамотный современный люд стружку, опилки, щепу, как вы думаете? Правильно, в реки, в воду.

А у огромной бревноподобной калуги оказались очень нежные, очень уязвимые жабры, опилки набивались туда плотно, не продохнуть, и рыба задыхалась. Великая древняя рыбина погибала от каких-то пустяков.

Уму непостижимо: здоровенное существо, способное хвостом расколотить в щепки пароход и какая-то мелкая древесная пыль, тьфу на мокром месте. Коряков поморщился, будто сам хватил ртом влажных разбухших опилок, даже больно сделалось. Чтобы избавиться от этого, надо было подумать о чем-нибудь хорошем. Он подумал о Лене, и ему показалось, что по всему помещению, над головой, по сторонам, стремительно заполняя пространство, разлился нежный розовый свет.

31 декабря. Застава № 12. 23 час. 47 мин.

Праздничный вечер удался. В углу канцелярии была установлена елка – живая, зеленая, ни одной пластмассовой хвоинки, с двумя мигающими гирляндами и игрушками, которые привез из Владивостока капитан Шемякин – личный подарок генерала Комисарчука, который когда-то служил в их отряде и до сих пор питает особую привязанность к заставе, стоящей на реке Суйфун. И сейчас, будучи заместителем командующего округом, старается не забывать о родном отряде, – с мягкими хлопушками и блестящими фольговыми шарами, – елка производила впечатление. Бойцы фотографировались рядом с ней на память.

Елка удалась. И концерт удалая. После концерта бойцы неуклюже давили ботинками пол, приглашая танцевать друг друга, тетю Дину, либо связистку ефрейтора Олю Керосинову. Другая связистка, привлекательная тоненькая Оля-вторая, по фамилии Полтавская (фамилия ее совпадала с именем деревни и старым названием заставы) находилась на дежурстве в гулкой, щелкающей тумблерами, контактами, выключателями, магнитными кнопками и прочим электрическим оборудованием комнате, расположенной по соседству с канцелярией. Третья связистка ефрейторша Лада Якимова была на бюллетене – то ли грипп у нее был, то ли воспаление хитрости, то ли чирей выскочил на толстой круглой коленке…

В самый разгар танцев Оля-вторая выскочила из своей комнаты, закричала, перебивая голосом шум и танцевальные ритмы:

– Ребята! Сработка!

Сработка – деле серьезное. Сработка – это тревога. Музыка мигом смолкла, стало слышно завывание ревуна – сирены, установленной на заставе. На сработку обычно выезжают все люди, которые находятся на заставе, кроме, может быть, поварихи, дежурного по связи и сигнализации, и больных.

Во дворе загрохотали двигатели двух «шишиг» – автомобилей ГАЗ-66, способных двигаться и по песку, и по целику, и по топям, и по снежным завалам, и по обледенелым сугробам, на которых даже зверь не способен удержаться – ветер уносит его в сторону, будто смятую тряпку.

Каждый человек, который находится на заставе, знает, что ему делать в случае сработки, куда бежать, кто у него напарник, и какое конкретно место он должен занять в кузове машины.

Коряков неожиданно ощутил, что внутри у него что-то остановилось, даже сердце перестало биться, в груди, около ключиц, заплескался холод. Он поспешно рванул дверцу своего шкафчика в канцелярии, где висела его одежда, натянул на себя пятнистый пуховик, штаны, сверху – куртку, бронежилет швырнул назад в шкаф – слишком тяжело будет, если за кем-то придется гнаться.

Он первым выскочил на улицу к фыркающей, пускающей в темное небо светящиеся колечки дыма машине, встал у заднего борта, подгоняя бойцов:

– Быстрее, быстрее, быстрее!

Если кто-то не мог с ходу взлететь в кузов, Коряков подхватывал этого человека снизу, добавлял скорости, и боец, будто фазан в весеннюю пору, мигом оказывался в машине, удивленно распахивал рот, соображая, что же с ним произошло, почему он начал летать…