– Только палец не перепутай, – добавил Толик И. – А то ведь крупная возьмет – и оторвет.
Герман над нами сжалился и объяснил, что надо просто прутик отломить, а на выкошенном клочке набрать кузнечиков – и всё. Мы недоверчиво выслушали, потоптались и пошли.
– А ведро? – спросил Герман.
Мы поступили так, как нам велел старший лесник: наловили в спичечные коробки кузнечиков, срезали прутики, ну, привязали к ним лески с крючками, насадили наживку, бросили в воду и пошли за нею по течению. Кузнечики плыли по темной воде, перебирая лапками… И вдруг из-под нависающего травяного берега метнулась тень, мой кузнечик исчез в воронке, прутик согнулся, я автоматически дернул, и в брызгах воды над Куркавкой взлетел хариус, заплясал в траве… Хариус был хорош, переливался красновато-зелеными радужинами, топорщил яркий спинной плавник. Я набрал в ведро воды и пустил туда хариуса. И уже клюнуло у Валерки. Та же картинка. Фр-р-р! Брызги воды, яркий плавник, пляска в траве… Трясущимися руками я наживлял другого кузнечика, торопясь обогнать Валерку, – обычная лихорадка среднерусского рыбака. Мой кузнечик едва успел коснуться воды, как был тут же проглочен. И еще один хариус угодил в ведро… У Валерки – то же. Поймав по четыре или пять хариусов, мы посмотрели друг на друга. Не снится ли? И не ушла ли удача?.. Нет, полчаса спустя ведро было доверху набито рыбой. Мы едва сумели затормозить. Действительно, куда ее, в рубашку складывать? Остановились, вымыли руки от слизи, вытерли их об штаны и закурили.
– Это, – сказал Валерка потрясенно, – земля обетованная. Реки полные… рыбы.
Ему было видней, бабка наверняка рассказывала.
Рыбу нам пришлось и чистить. А уху варил сам Герман, прямо в этом же ведре. Бросал перец, крапиву, еще что-то. Когда глаза наших хариусов побелели, Герман велел Толикам снимать ведро. Из мешка достал хлеб, ложки, миски. А над костром уже висело другое закопченное ведро – для чая.
Во время чаепития вдруг вспыхнул спор о большевиках, Ленине, революции. Началось с разговора о траве – жидковата, о земле – сурова, но все это было лучше, чем жирная земля на западе, когда там грянула революция и много народу потянулось сюда, хотя и досюда добрались раскулачиватели, срань, голь. Это говорил Герман, посмеиваясь, да, как обычно, – но глаза его при этом зло сверкали. Мы с Валеркой опешили от таких речей. А Толики – ничего, видимо, привыкли. Но мы решили вступиться за большевиков и Ленина. Как же так? Ведь они давали как раз землю и вообще были за справедливость.
– Ну и много у вас земли? – спросил Герман.
Мы растерялись.
– Не у вас, а у ваших родителей? Дачка небось жалкая есть?
– Да, – ответил Валерка.
– Клочок земли, где только и поставишь домик-скворечник и разобьешь две грядки на закуску, – сказал Герман. – И то еще надо извернуться, чтобы в садоводческое товарищество попасть. И ни света, ни отопления не положено. А кругом – пропадают земли, деревни брошены. Знаю я, жил на западе.
Я возразил, что мы горожане все-таки, а не колхозники.
Герман махнул тяжелой рукой.
– Чё, у колхозника огород больше?.. Одна шестая суши под нами, а накормить себя не можем. Чё в овощных магазинах? Гнилая картошка, черная капуста.
Валерка сказал, что это вина бюрократов, они все извратили.
– Хорошее дело так быстро не извратишь, – ответил Герман.
– Как это быстро? – изумился я.
Герман уставился на меня, посмеиваясь, морщинки прорезали его медное лицо, глаза темнели. Он провел рукой по черно-серебряным колечкам потных волос и ничего не ответил.
Мы еще продолжали наскакивать, как два петушка, приводить какие-то аргументы. Но ясно было, что кондового этого мужика не своротить. И вдруг нам стало ясно, зачем это он укрылся здесь, в Сибири.
«Вылитый кулак», – сошлись мы потом с Валеркой.
Косить мы, кажется, более или менее выучились. Но легче от этого косьба не стала. Адов труд! На полянах то и дело попадались камни, куски деревьев, косы тупились, наши с Валеркой вообще под конец выглядели как сабли после штурма Измаила, все в зазубринах и трещинках. Было жарко. Но даже капюшона штормовки снять нельзя: в тайге появился гнус. Комары показались не такими уж чудовищными созданиями. Исчадие преисподней – это, конечно, гнус. Оно одарило наш язык хлестким прилагательным – гнусный. И мы с Валеркой окунулись в самый исток этого словотворчества. И теперь кое-что знаем о гнусных людях.
Возвращались мы поздно вечером, брели сухой тропой среди морщинистых колоссов, слушая посвист рябчиков и цоканье белок, иногда замечая их, белок, смоляно-черных, с белыми грудками, перелетающих с ветки на ветку. Кордон на берегу выглядел идиллически. Море горело сапфиром. Белели пески. Еще бы нам жить там в настоящем светлом доме, а не в кельне полутемной, пропахшей машинным маслом, мышиным пометом и ржавым железом. И чтобы хлеб кто-то пек в печке, стелил постель, взбивал подушки.
Но пока у нас никаких подушек не было, под головами телогрейки. И вместо хлеба мы ели галеты. Поужинав, спать не ложились, болтали, ходили на море, смотрели, как наступает ночь. Засыпали поздно и утром не могли глаз продрать, чертыхались и клялись отбой устраивать засветло. Да, просыпались мы не по фабричному гудку, а как настоящие эскимосы гренландские… Но все-таки, думал я с завистью, эскимосам не надо косить траву, потея в анораках и сатанея от гнуса, лошадей и коров им заменяют собаки и тюлени. А на кордоне корова была и теленок…
И вот, пока мы косили на самой дальней поляне, теленка, пасшегося с коровой вблизи кордона, задрал медведь. Об этом нам сообщил прискакавший на Умном сынишка Германа. Мы побросали косы, не зная, что делать, куда бежать. Герман качал крупной головой в мелких черно-серебряных колечках волос, мокрых от пота, и против обыкновения не усмехался.
– На усадьбу сообщили?
Сынишка крутанул головой.
– Вечером же сеанс!..
На кордоне была радиостанция. На связь с центральной усадьбой выходили два раза, утром и вечером, Ириада числилась радисткой.
Герман кивнул. Забыл. Значит, разволновался, хоть виду и не подает.
– Корова в тайгу сбежала, он ей бок царапнул!
– Защищала…
– Где сейчас?
– Я ее нашел.
– Ладно, сворачиваемся на сегодня. – Герман сплюнул разжеванную травину. – Айда домой.
На кордоне брехали лайки в вольере. Их никогда не выпускали здесь: режим. Герман по осени в отпуск охотился с ними на своем участке в буферной зоне, на приграничной территории. Пошли в хлев, посмотрели на корову. Она тяжело и шумно дышала, как будто только что бежала, таращила на нас глаза, огромные, безумные. По боку шли три кровавые запекшиеся борозды. В глазах Ириады стояли слезы. Но выглядела она решительной Дианой-охотницей в брезентовой куртке, брюках, туго повязанная белым платком, с карабином за плечом. На лице Германа мелькнула невольная ласковая улыбка. Засмотрелся и я на эту статную женщину, годившуюся мне в матери, но… «Интересно, как Герман обуздывает Толиков?» – мелькнула невольная мысль.
Медведи тут были кругом. Мы видели их следы на тропе, на покосах. Заповедник – настоящий медвежий угол. А Герман и охотился на них, на его счету было больше двадцати добытых медведей.
– Однако чё, если повадился… – задумчиво произнес Герман.
Вечером вышли на связь. Из центральной усадьбы тут же полетела депеша в Главохоту. Оба Толика сидели допоздна у нас, пили черные чаи и, естественно, говорили о медведях, о ком же еще. Медведь и Хозяин – два главных героя местного эпоса. И медведь так же загадочен. Толики с ним встречались сами, расходились мирно. Но у других не все проходило столь гладко. От одного охотника, правда, он промышлял не здесь, а на Южном Байкале, в отрогах Хамар-Дабана, остался сапог с ногой, больше ничего не нашли. И случилось это недавно, прошлой зимой. Шатун на него напал. У медведя сила немереная. На втором зимовье по речке Большой он отодрал от нижнего венца полбревна, так, забавы ради. А этот, наш, целого теленка утащил легко, ищи-свищи. Конечно, где-то припрятал. Он любит, чтоб мясцо дошло, припахивать стало. Но не всегда медведь, напав, убивает. Одного мужика из Усть-Баргузина, соседа матери Толика из Днепропетровска, медведица поваляла, всю башку исполосовала и ушла, как будто спохватилась: человек же. Мужик в кровище выбрался на дорогу, первая же машина подобрала его – и в больницу. Все зашили. Только волосы на шрамах перестали расти, а потом он и весь облысел. Но на охоту продолжал ходить. Эвенки считают медведя человеком. Особого вида и рода. И действительно, на ободранного медведя страшно смотреть, так он похож на человека. Весной их иногда на льдине в море уносит. Бригада железнодорожников однажды такого мореплавателя увидела: прибился к земле, еле выбрел, шатается от голода, шкура клочьями… Ну, они его и забили кувалдами и ломами.
