Ей было скучно с однокурсниками, соседями по подъезду и даже близкими подругами, которые в глубине души казались чем-то временным, как бы репетицией перед настоящей жизнью и настоящими дружбами. Понятно, что все прочитанные книги «кричали» ей об обратном: дескать, ад и рай ты носишь в себе и все это ты перевезешь с собой, куда бы ни поехала. Но Марьяна отвергала эту литературную логику, надеясь на жизнь, как на самое брутальное, а потому самое действенное лекарство.

Ничего удивительного, что, едва окончив местный филфак, она бежала из своего экзистенциального мрака, как принято говорить, сломя голову и куда глаза глядят. Без денег, без надежд и без сожаления. Отъезд никак не был мечтой, просто ей хотелось прекратить этот ужас без конца.

Ей сказочно повезло: работу она нашла уже через неделю, о чем с гордостью сообщила по телефону матери, которая, прощаясь, кричала, что Марьяна сдохнет под забором, потом плакала, потом курила с подружкой на кухне и, всхлипывая, жаловалась, что теперь она точно совсем одна.

Подружка утешала:

– Зато твой теперь сможет приходить в любое время, а не только когда она в школе или в институте.

– Свет, да какая, на хрен, разница. Петр женат, и нашему счастью мешала вовсе не Марьяша…

Конечно, мать рыдала. Но Марьяна подозревала, что рыдает она не по поводу ее отъезда, а, скорее, из-за подсознательного сожаления, что сама в свое время этого не сделала, осталась тут, среди этих вонючих дворов со сломанными шведскими стенками, разбитыми рамами в подъездных окнах, кошачьей мочой и неизменно перекрашенными подрастающими дочерьми. Вот это раннее созревание молодых девушек, их прыщи, «смоки»-макияж и неизбежная беременность от очередного Петьки или Кольки казались Марьяне самыми страшными приметами маленьких городков-спутников, из которых вырваться гораздо сложнее, чем перелететь из Лондона в Сингапур.

Вообще с матерью все было так себе: ее быстротечные мужья, дурацкая йога и мини-юбки доставали Марьяну гораздо больше, чем весь Конотоп вместе взятый. Но, конечно, она ее любила, как можно любить человека, который включен в твой обмен веществ, но оставаться рядом с которым смерти подобно.

К Киеву привыкать не пришлось. Практически сразу появилось странное чувство, что она вернулась на родину, что всю жизнь знала эти переулки, холмы, маленькие кафе… Диплома Сумского педуниверситета стеснялась, впрочем, его никто и не спрашивал.

Работа пришлась с первой секунды: небольшой, но известный сайт в партийном офисе, молодой смешливый редактор Коля Мурик и люди, которых она видела по телевизору. Марьяна не смущалась: люди – они и есть люди. Ее проницательный каштановый глаз мгновенно считывал их страх, вожделение и стремления. Манипулировать было легко, занимательно и занятно. Мурик смеялся: «слушай, так только женщины могут, практически не поднимая век!» Марьяне льстило, что коллектив принял ее почти мгновенно. Так она и запомнит ту зиму: счастье, перемежающееся с почти непреходящим чувством голода: денег критически не хватало, но это было меньшее из зол.

…В кафе на Крещатике людно, пахнет потом, старыми носками и снегом. Марьяна в своем углу почти час записывает свои впечатления от бесконечного людского потока. Время для нее стало неким искусственным конструктом, сквозь который летит жизнь (о да, у нее было именно это ощущение мелькающих сфер вокруг), но летит не к какой-то конечной точке, а просто находится в процессе. И если она не сбавит скорость, мир распахнется, и там будет нечто – то, что смутно чудилось ей лет в пятнадцать-шестнадцать.

В кафе такой движняк, что она даже не видит, а скорее ощущает присутствие мужчины – по специфическому запаху. Мужчины, давно не мытого и не отдыхавшего: сигареты, тяжелый пар от зимней куртки, бритая голова, белозубая улыбка. Небольшой, по Марьяниным представлениям, такой себе «веселый гномик».

– Привет!

– Привет! – Марьяна отвечает неохотно, с досадой соображая, что в такой тесноте выбор невелик: либо говорить, либо сваливать на улицу – в зиму, метель, бравурную музыку.

– Меня зовут Зохар, я журналист из «Горькой правды», почти неделю в палатке…

– (со вздохом) А я Марьяна, тоже журналист – из «Контролера».

Зохар весело оглядывает красотку, машет кому-то рукой, цыкает зубом:

– Ну, ты из новеньких? (Пауза.) Да не дрейфь! Я ведь тоже недавно торговал шмотками на Шулявке… Все мы когда-то начинали!

«Вот идиот», – Марьяна начинает молча собирать блокноты в рюкзак, но, по счастью, бритоголовый срывается в чьи-то объятия, выкрикивая на ходу радостные приветствия, и Марьяна с облегчением снова забивается в свой угол.

Скоро митинг, надо будет опять идти к сцене. Она пристраивается за спинами лидеров и охотно слушает их частные разговоры о происходящем на Майдане. Это чертовски интересно, но холодно. Тут они все: Гонщик и Грузин, Администратор и Порошенко. Ну и, конечно, Юля – в обнимку с Ющенко.

Оранжевые шарфики, горящие глаза… Немного алкоголя никогда не помешает революционерам. Она вдруг вспомнила: «Как ни мерзка предреволюционная бюрократия, гораздо омерзительнее бюрократия послереволюционная. Просто до поры она скрыта за артистичным авангардом революции, в которую с удовольствием играем мы все. Потом, когда перформансы и массовку сольют вместе с лужами крови, все станет ясно, но будет уже поздно». Пелевин… Гений каламбуров, мастер механизации производства текстов.

Марьяна слушает и смотрит во все глаза. Любопытные зверушки собрались в одном месте. Вот мордастенький лидер молодежной организации «Пора» Маськин. Очень похож на Шуру Балаганова, с волнением потрясающего щеками перед распилом золотых гирь. Открытый жулик, без всяких ухищрений. Вот он рассекает толпу озабоченным шагом, по бокам – юные холуи. Марьяна удивляется: неужели она одна видит, что за деньги он и родную маму придушить может, нашептывая: «Потерпи, может, обойдется»?

А вот и Саша Зинченко со спокойным, почти обреченным лицом. И Марьяна понимает: его решение вернуться в политику – роковой шаг.

Кто-то сзади стучит ее по плечу, и она, ненавидящая любую тактильность, вздрагивает, еще не повернувшись. В лицо ей хохочет блондинка в пуховике, с ярко-красным пухлым ртом.

– Марьян, это же я, Светка из 10-б!

Марьяна не помнит никаких Светок. Отодвигается на всякий случай сантиметров на пятьдесят. Ей вообще не очень понятен этот многодневный ажиотаж на Майдане.

«Светка из 10-б» не очень трезва, она тянет Марьяну на какую-то встречу неподалеку, где «все ребята из нашей школы». Никаких ребят, тем более «из нашей школы», Марьяна не желает видеть в упор.

– Ты иди, Света, – твердым голосом говорит она, – а я буду минут через двадцать, у меня тут короткая встреча.

Света хохочет, сверкая золотым зубом (господи, когда успела-то в 22 года!), и с криком «Я не прощаюсь» уносится в толпу.

На сцене появляется Порошенко. Он берет микрофон, делает эффектную паузу, и Майдан имеет возможность наблюдать, как на его красивые тугие кудри падает снег. Все это выглядит довольно кинематографично, и оратор, не стесняясь, качает революционную романтику: «Вот видите, я такой же, как вы – простой украинский парень».

Марьяна рассеянно слушает его речь. Несколько месяцев спустя, когда все будет кончено и на скандальной пресс-конференции его назовут коррупционером и барыгой, она совсем не удивится: что-то не то с самого начала было с этой романтикой, она это сразу почувствовала. И все почувствовали. Но потом быстро забыли.

Зато, конечно, хороша была Юля – в белом пальто, с льняными распущенными кудрями, как бы в молитве сложившая ладони к небу. Не то чтобы Марьяну это сильно трогало, но в артистичности и эстетичности Тимошенко отказать было трудно. Как и высокому красивому Британову, примчавшемуся из Москвы поучаствовать в незабываемом экшене. Вообще, Британов любил движняк, его спортивное тело было просто создано для подвигов если не Геракла, то кого-нибудь другого из античной мифологии. У него тоже были кудри, однако одежда и манеры выдавали иной социальный статус.