Так что в его салун путь мне был заказан.
Приходилось проводить время в аптеке и слушать, как старики завсегдатаи этого места - рассказывают сальные анекдоты или говорят о политике. Можно было заглянуть в табачную лавочку и поболтать со старым немцем, разводившим канареек на продажу, поглазеть на его чучела птиц. Только о чем бы с ним ни говорили, он все сводил к набивке чучел. Конечно, оставалась еще станция; я часто брел туда, встречал вечерний поезд, а потом сидел с безутешным телеграфистом, который все надеялся, что его переведут в Омаху или Денвер, там "хоть похоже на жизнь". Наши разговоры всегда кончались тем, что он вытаскивал фотографии актрис и балерин. Их присылали в обмен на сигаретные купоны, вот он и накуривался до полусмерти, чтобы получить возможность созерцать эти обожаемые черты и формы. Можно было поболтать с кассиром, но он тоже оплакивал свою участь и все свободное время строчил письма начальству, ходатайствуя о переводе. Этот мечтал вернуться в Вайоминг и по воскресеньям ловить форель. Он всегда приговаривал, что с тех пор, как умерли его близнецы, "кроме как у речки с форелью, для него радости нет".
Вот такой богатый был у меня выбор развлечений! В других местах все огни гасли в девять часов. Звездными вечерами я часто бродил по длинным холодным улицам, с досадой глядя на маленькие спящие домики с двойными рамами и крытыми задними верандами. Все это были хлипкие убежища, построенные в большинстве случаев кое-как, из непрочного дерева, с витыми, уродливыми столбиками крылечек. Но сколько ревности, зависти и горя таили часто эти строения, такие хрупкие с виду! Жизнь в них, казалось, состояла из запретов и уверток, из стараний сэкономить на еде, на стирке и уборке, из попыток умилостивить языки сплетников. А вечно оглядываться - это все равно, что жить под властью тирана.
Разговоры людей, их голоса и даже взгляд делаются потаенными, сдержанными. Все склонности и влечения, даже самые естественные, из предосторожности обуздываются. И мне представлялось, что люди, спящие под этими крышами, стремятся жить в собственных домах тихо, как мыши: не шуметь, не оставлять следов, крадучись скользить в потемках, ни во что не вникая. Только растущие на задних дворах груды золы и шлака говорили о том, что здесь еще продолжается жизнь - бесплодный и расточительный процесс потребления. По четвергам в "Клубе сов" устраивали танцы; тогда улицы немного оживали, там и сям в окнах горел свет чуть ли не до полуночи. Но на следующий вечер город опять погружался во тьму.
Отказавшись присоединиться к так называемым "Совам", я принял смелое решение ходить по субботам на танцы в зал пожарных. Я понимал, что посвящать моих стариков в эти планы не стоит. Дедушка вообще не одобрял танцев и сказал бы, что, уж коли мне хочется танцевать, лучше ходить в масонский зал, где бывают "известные нам люди". А я как раз считал, что этих известных нам людей я и без того вижу слишком часто.
Моя спальня помещалась в первом этаже, а так как я и занимался там же, в ней была печка. По субботам я пораньше уходил к себе, надевал свежую рубашку, пристегивал чистый воротничок и облачался в парадный костюм. Потом, дождавшись, когда все затихнет, а дед и бабушка уснут, открывал окно, вылезал наружу и тихо крался через двор. Когда я обманул своих в первый раз, мне было немного не по себе; второй раз, пожалуй, тоже; но скоро я и думать об этом перестал.
Всю неделю я только и мечтал что о танцах в зале у пожарных. Там я встречался с теми, кто бывал летом у Ванни. Иногда появлялись чехи из Уилбера, иногда немецкие парни, приезжавшие с дневным товарным поездом из Бисмарка. Тони, Лена, Тина, три чешки Марии и девушки-датчанки из прачечной не пропускали ни одной субботы.
Четыре девушки-датчанки жили в доме за прачечной, вместе с хозяином и его женой; дом стоял в большом саду, где всегда сушилось белье. Владелец прачечной был добрый и мудрый старик, он хорошо платил своим помощницам, приглядывал за ними и заботился, чтоб им жилось как дома. Он рассказал мне однажды, что похоронил дочь как раз такого возраста - она уже могла помогать матери, - и старается с тех пор "хоть чем-то восполнить свою потерю". Летом он целыми днями просиживал на улице перед прачечной, развернув на коленях газету и наблюдая, как за большими открытыми окнами его девушки гладят и болтают по-датски. Его ничуть не смущали ни клубы белой пыли, подымавшейся над улицей, ни порывы знойного ветра, от которого никли растения у него в огороде. Его улыбчивое лицо, казалось, говорило, что он открыл секрет, как всегда быть довольным. Утром и вечером он проезжал в своем фургоне на рессорах по Черному Ястребу, развозя свежевыглаженное белье и забирая мешки с грязным, которому пора было окунуться в мыльную пену и повиснуть на веревках под солнцем. Его помощницы даже на танцах не бывали так хороши, как за гладильными досками или когда, стирая тонкое белье, склонялись над корытом, - их обнаженные белые руки и шеи сверкали, щеки пылали ярче диких роз, а золотистые волосы, влажные от жары и пара, завивались колечками вокруг ушей. Они так и не научились как следует говорить по-английски: их меньше, чем Тони или Лену, подхлестывало честолюбие, - это были простодушные, добрые девушки, вполне довольные жизнью. Танцуя с ними, вы чувствовали запах чистого, только что выглаженного белья, переложенного листьями розмарина из сада мистера Иенсена.
На танцах в зале пожарных девушки всегда были нарасхват, но все кавалеры особенно рвались потанцевать с Леной и Тони. Лена кружилась легко, чуть-чуть лениво, и часто рука ее тихонько отбивала такт на плече партнера. Она улыбалась, когда с ней заговаривали, но отвечала редко. Казалось, музыка нагоняла на нее легкую дрему, и ее синие как фиалки глаза сонно и доверчиво глядели из-под длинных ресниц. Когда она вздыхала, от нее веяло пряным запахом сухих духов. Если вы танцевали с Леной под мелодию "Дом, милый дом", вас словно укачивало на волнах прибоя. Каждый танец она танцевала как вальс - всегда один и тот же, - вальс предрешенного, неизбежного возвращения к родной пристани. От этого вас скоро охватывало беспокойство, как бывает иногда в знойный и душный тихий полдень.
