– Знаешь, боюсь. Действительно, боюсь. И именно поэтому я здесь. Хочу кое-что проверить. Готовь обряд Великого Прощания с Инессой. Надеюсь, что ошибаюсь, иначе Суламифь будет последней, кто взойдет на алтарь.

Вологда, 1942 год

На запасном пути стояли с раннего утра. Кругом тишина, ни единого человека. Лишь сплошные составы, составы, составы…

Внутри спали все, кроме Аркаши. Он проснулся давно, когда вагон резко дернулся: наверное, отцепляли локомотив.

Уже несколько раз выглядывал наружу, но все так же было безлюдно. Мела метель, иногда где-то вдали раздавались гудки паровоза.

«Ждать больше нельзя», – решил Аркаша.

– Папа, пожалуйста, проснись, – он тряс за плечи отца, – ну проснись, папа, папочка. Мы приехали, надо выходить.

Натан Залманович, уже даже не серый, а словно бы прозрачный, стал тенью того человека, которого они с братом с детства боготворили.

Который был для них больше чем отец – Учитель, Наставник, Друг.

Но все его силы ушли на то, чтобы попытаться довезти людей живыми. И теперь он не хотел просыпаться. Аркаша начал что есть мочи тереть ему уши, затем бить по щекам.

– Проснись, папа, проснись. Ты должен! Проснись!

Наконец отец открыл глаза. Взгляд был стекленеющим. Аркаша помнил такой взгляд по Ленинграду…

…В конце осени он работал на заводе, собирал гранаты. Возвращаясь как-то вечером домой, встретил одного давнего знакомого. Не приятеля даже, так, пересекались во дворе иногда. Они перебросились парой ничего не значащих фраз. Это было важно: что-то сказать друг другу, прежде всего для самого себя, чтобы убедиться – я не сплю, я еще жив, я не умер.

Аркаша пошел домой и вдруг услышал за спиной странный глухой звук падения. Обернувшись, увидел, что его приятель рухнул там же, где и стоял. Когда Аркаша подбежал, тот был уже мертв. В то время еще хоронили покойников, потому кинулся за врачами, милицией…

Но этот взгляд… да, тот же взгляд был у того парня при разговоре, перед тем как он упал замертво.

– Вставай. Мы должны идти.

Отец просипел:

– Надо разбудить остальных.

– Все спят. Послушай, доберемся до вокзала и позовем на помощь.

– Эти люди доверились мне, я останусь. Иди один.

– Хорошо, тогда и я останусь тут с тобой. Через пару часов умрем вместе. Согласен?

Отец с трудом приподнялся, обхватив двумя руками сына за плечи. Он казался тяжелым и огромным, хоть и был похож на оживший скелет.

Помогая друг другу, вылезли из вагона. Пока Натан Залманович сидел на промерзлой земле и отдыхал, Аркаша задвигал тяжелую дверь обратно, чтобы дать пусть крошечный, но шанс тем, кто оставался внутри.

Отдышался.

Помог встать отцу. Держась за борта вагонов, они медленно двинулись в сторону вокзала.

Это было бесконечное мертвенное царство поездов. Вагоны, вагоны, вагоны… Колеса, колеса, колеса… Рельсы, рельсы, рельсы…

Отец постоянно падал. В конце концов юноше пришлось тащить его на своей спине. Аркаша сам не понимал, как это возможно, сил не было. Лишь чудилось, что кто-то со стороны, в помощь ему, будто протянул свою могущественную длань.

Спотыкаясь, перебирались через рельсы между составами.

Снова падали.

Вокруг до сих пор никого.

Когда уже стал отчетливо виден вокзал, отец упал и не смог подняться.

– Вставай! Вставай! – закричал Аркаша. Вернее, ему казалось, что он кричит, а на самом деле лишь хрипло шипел, словно простуженная змея.

– Все, сынок. Больше ни шагу не сделаю. Нет сил. Иди, помощь зови, тут недалеко.

– Папочка, ты должен встать. Должен, понимаешь? Мне, Бобке, маме, всем. Тем, кто в вагоне. Тем, кто на фронте. Товарищу Сталину, наконец. Ты ведь большевик, ты сильный, ты должен встать. Осталось пройти самую малость. Поднимайся.

– Все, хватит… тяжело говорить… иди скорее, я дождусь тебя, обещаю.

Аркаша упал на колени перед отцом и заплакал. Он много раз за последние дни видел эту сцену во сне. Знал – если уйдет, то живым отца уже не найти.

Он плакал от злости, что не смог обмануть судьбу. Что все предрешено заранее, и ничего нельзя поделать с этим.

Смерть просто посмеялась, выпустив ненадолго из объятий блокады, чтобы вновь прижать их здесь к своей любящей груди.

Внезапно лютая ненависть затопила сознание. Он встал и заорал, даже зарычал, во весь охрипший голос:

– Вставай!

– Нет…

– Вставай, говорю!

– Не могу…

– Встать! Убью! – напрягаясь, орал Аркаша.

– Оставь меня, – злобно хрипит отец. – Иди один.

Словно вспышка мелькнула перед глазами. Что это было? Сон или видение будущего? Аркаша не знал. Да и с ним ли это случилось сейчас?

Но, главное, сработало. Отец встает.

Он встает!

И снова этот странный прилив сторонней силы, снова ощущение протянутой дружеской крепкой руки.

Взвалив на плечи Натана, потащил, глядя только вперед. Только на здание вокзала. А людей все не было. Куда они подевались?

Вот уже и платформа. Хорошо, низкая.

Дверь в зал ожидания на удивление легко открылась.

Втянул внутрь тело отца.

Сам рухнул на пол.

Над ним склонилось чье-то лицо. Сквозь мутную пелену усталости явственно увидел пронзительные маленькие глаза, упрятанные под седыми бровями. И еще услышал рядом странное дыхание: так обычно дышат собаки. Неизвестный улыбнулся:

– Я не сомневался в тебе, Арк.

А затем – новая вспышка, и все исчезло.

Москва, 1937 год

Восемь лет назад, когда они только познакомились, у него была смазливая внешность киноактера, ему нравилось красиво одеваться, иметь хороший заграничный парфюм, стильную прическу.

Но с тех пор он превзошел мастерством любую звезду экрана, превратившись в человека без лица. Дело было не только в гриме, который искусно наносил.

В первую очередь придумывал для нового образа легенду, до мельчайших деталей прорабатывая и репетируя все: как человек просыпается, как ест, как ходит, даже как поправляет на голове волосы или чистит зубы.

Без преувеличения, он стал королем лицедеев.

А недавно поднял планку еще выше: ухватить самые мелочи во время первого допроса арестованного и, с ходу набросав грим, принять чужую личину. Случались и провалы, но редко.

С начала операции по Тухачевскому принял облик безликого следователя. Про себя называл это амплуа «Скучный». Когда приходилось подолгу сидеть на Лубянке, именно с такой маской появлялся в своем кабинете.

Пегие, чуть растрепанные волосы под фуражкой, слегка одутловатое лицо, будто бы после небольшой попойки, глаза, спрятанные за круглыми очками, хоть зрение и было идеальным. Китель же майора государственной безопасности отводил лишние взгляды – пялиться на такого себе дороже.

Но сейчас ему не было нужды притворяться. Он пришел к самому близкому другу.

– Садись, я же вижу, как ты устал. Вот так, расслабь здесь, сделаю массаж. – Маленькие жилистые ручки наркомвнудела расстегнули китель и сжали плечи Еремеева. – Рассказывай давай.

– Как ты и сказал, маршал сломался на дочери. Единственное что – пошел в несознанку. Мол, подпишу все, что хотите, но заговора не было, и, если вам нужен на суде спектакль, где все будут признаваться в одном и том же, пишите сценарий. На всякий случай я взял у него подписей под бланками допросов впрок, чтобы можно было вписать что угодно. – Обернувшись за спину, Еремеев спросил: – Или я поступил неверно?

Ежов снял руки с его плеч, задумчиво почесал гладко выбритый подбородок, затем, хмыкнув, подошел к столу и налил себе из графина стакан водки.

– Может получиться интересная комбинация, мой мальчик.

– Вот и я так подумал. Хозяин давно готовился к этому, а тут ему на блюдечке принесут голову любого, главное, понять, куда дует кремлевский ветер.

Ежов залпом выпил и, занюхав рукавом, выдохнул:

– Сейчас ветра нет, паруса спущены. Есть у нас, знаешь ли, люди, которые сидят повыше Кобы и как хотят помыкают им. Но тебе не стоит об этом думать. Кстати, пока не забыл, из той же инстанции пришла строжайшая директива: девчонка Тухачевского должна остаться в живых.