Однако, повторяю, лишь немногие понимают, как трудно добиться в рассказе истинно комического эффекта.

– Вчера я смотрел Гарри Лодера, – сообщил мне на днях Григе, мой знакомый по бирже, когда мы возвращались домой. – Выходит он на сцену в шотландской юбочке (Григе хихикнул), с грифельной доской под мышкой (Григе весело рассмеялся) и говорит: «Хорошо носить с собой грифельную доску», – все это, конечно, по-шотландски, но у меня не получится так здорово, как у него. «Хорошо, значит, носить с собой грифельную доску – а вдруг понадобится записать какие-нибудь цифры». (При этих словах Григе уже захлебывался от смеха.) Потом вынимает из кармана кусочек мела и говорит (у Григса началась истерика): «Хорошо носить с собой и малюсенький кусочек мела: без мела, знаете (от смеха Григе едва держался на ногах), и доска вроде ни к чему».

Григе схватился рукой за бок и остановился. Ему пришлось прислониться к фонарному столбу.

– Ну, конечно, у меня не выйдет с таким шотландским акцентом, как у Лодера.

Истинно так. У него не получался шотландский акцент и не было глубокого, звучного голоса мистера Лодера, и светящегося весельем лица, и сверкающих от смеха очков, и он не сумел бы обыграть грифельную доску и произнести как надо излюбленное шотландцами «малюсенький», – он ничего этого не умел, ему бы просто сказать – «Гарри Лодер», прислониться к фонарному столбу и хохотать, пока хватит сил.

Все же, несмотря ни на что, есть люди, которые упорно мешают хорошей беседе, досаждая слушателям своими историями. Что может быть ужаснее, чем присутствие за столом одного такого рассказчика-дилетанта? Ну, а если их, упаси господи, двое? Осчастливив общество несколькими историйками, наши доморощенные таланты скромно умолкают, и тут за столом воцаряется неловкая пауза: каждый выжидающе смотрит на соседа, силясь вспомнить подходящий к случаю анекдот. Всем как-то не по себе, пока наконец кто-нибудь из присутствующих – какой-нибудь солидный господин – с серьезным видом не нарушает тягостного молчания.

– Говорите что хотите, – обращается он к соседу, – нравится нам это или нет, а сухого закона нам не миновать.

Проносится вздох облегчения, и все снова чувствуют себя счастливыми и довольными. Но, увы, ненадолго: один из рыцарей рассказа уже «вспомнил интересный случай» и рвется в бой.

Но самое ужасное зло – это рассказчик скромный, рассказчик, которого неотступно терзает опасение, а не слыхали ли вы уже того, что он собирается вам преподнести. Он приступает к вам примерно так:

– Знаете, недавно, когда я плыл на Бермуды, мне рассказали презабавную историю... (Пауза, лицо нашего скромника застилает тень сомнения.) Но вы, наверное, ее уже слышали?

– Нет, что вы. Я никогда не бывал на Бермудах. Прошу вас.

– Так вот, мне рассказали, как один человек при

был на Бермуды лечиться от ревматизма... Но вы, на

верное, уже догадываетесь, о чем я?..

– Да нет же, уверяю вас.

– Так вот, он очень страдал от ревматизма и отправился на Бермуды в надежде излечиться. Прибывает он в гостиницу и обращается к портье... Может быть, вы все-таки знаете?..

– Право же, нет. Продолжайте, продолжайте.

– Так вот, обращается он к портье и говорит: «Мне, мол, нужна комната с видом на море»... Но вы, наверное, уже...

Самое разумное, что вы можете сделать, – это прервать рассказчика в этом самом месте и сказать спокойно и твердо:

– Да, я знаю эту историю. Она мне всегда нравилась. Я люблю ее еще с тех пор, как она впервые появилась на страницах «Титбитса» в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году, и каждый раз, когда она попадается мне вновь, я пользуюсь случаем перечитать ее. Прошу вас, продолжайте! Я усядусь поудобнее, закрою глаза и с удовольствием послушаю эту историю еще раз.

Несомненно, обычай развлекать общество анекдотами и смешными историями укоренился, между прочим, еще и потому, что большинство людей, не отдавая себе в этом отчета, ставят юмор очень низко. Иными словами, широкая публика не имеет правильного представления о том, как трудно «делать юмор». Им и в голову не приходит, что это не только трудное, но и достойное занятие. Видя готовый результат – легкую и веселую шутку, они, естественно, считают, что и сочинять ее также легко и весело. Только немногие понимают, что какой-нибудь забавный стишок Оуэна Симеиз, появившийся в «Панче», потребовал куда больше труда и усилий, чем проповедь архиепископа Кентерберийского, что «Гекльберри Финн» Марка Твена значительнее «Критики чистого разума» Канта, а мистер Пиквик, вышедший из-под пера Чарлза Диккенса, сделал для возвышения человека больше, чем «Веди нас, благой свет, сквозь пелену мрака» кардинала Ньюмена. Говорю это совершенно серьезно. Ньюмен только взывал во мраке о свете, Диккенс же зажег его.

Однако глубокая основа того, что принято называть юмором, видна только тем немногим, кто сознательно или случайно задумывался над его природой. Юмор народов мира, в его лучших образцах, – величайшее создание цивилизации. Речь идет не о пароксизмах смеха, вызываемых кривлянием обсыпанного мукой или измазанного сажей клоуна, подвизающегося на подмостках убогого варьете, а о подлинно великом юморе, освещающем и возвышающем нашу литературу в лучшем случае раз или, много, два в столетие. Этот юмор создается не пустыми шутками и дешевой игрой слов, ему чужды нелепые, бессмысленные сюжетные трюки, долженствующие вызвать смех; он исходит из глубоких контрастов самой жизни: мечты не соответствуют действительности; то, что так живо и страстно волнует нас сегодня, назавтра оказывается ничтожным пустяком; самая жгучая боль, самое глубокое горе утихают с течением времени, и потом, оглянувшись на пройденный путь, мы мысленно возвращаемся к прошлому, как старики, что вспоминают яростные ссоры детства, мешая слезы с улыбкой. И тогда смешное (в его широком смысле) сливается с патетическим, образуя то вечное и неразрывное единство слез и смеха, которое и есть наш удел в земной юдоли.