Париж’65. И нынче кажется: все, что происходило со мною после получения официальной телеграммы, укладывалось в это рабское «Пустили, еду!». Покупка чемодана (история длинная и многотрудная, чемоданов, как и всего остального, в продаже практически не было), отъезд в Москву – все это происходило в ином измерении.

Кроме «Пустили, еду!», было еще стойкое ощущение нереальности. Само существование Франции, не как обители книжных, в том числе и моих, героев, а как и в самом деле существующей страны, населенной не персонажами кино, а живыми людьми, не было тогда для меня (и для многих, конечно!) достоверным. И еще более невозможным казалось проникновение в то пространство дозволенной советской «свободы», которое было в моем представлении доступно только нашей знати, особым «вхожим» людям, тем самым номенклатурным пассажирам «Красной стрелы» моей юности. Именно реальная возможность поездки превращала Францию в еще больший, чем прежде, фантом, в зыбкое видение, неприснившийся сон.

10 августа 1965 года с нами, «избранниками судьбы», провели в Союзе художников угрюмый и жесткий «инструктаж».

Категорически запрещалось: писать письма домой, рассказывать о своей зарплате, просить добавки в ресторанах, претендовать на изменения в программе, смотреть порнофильмы и стриптиз, знакомиться с французами и тем более с эмигрантами, любоваться проститутками, привозить сомнительную литературу, гулять в одиночку (только группами не меньше трех!), возвращаться в гостиницу после одиннадцати вечера, пялиться на витрины, покупать много вещей (на какие деньги?!) и не привозить совсем уж ничего, чтобы не выглядеть в глазах французов нищими. Объяснили, как вести себя за столом, а главное, как избегнуть ожидающих нас – разумеется, неминуемых – провокаций. Обо всех сомнительных проблемах надлежало советоваться с руководителем – вот он, «товарищ из Министерства культуры», человек в черном костюме, черном галстуке и черной рубашке. Он, староста группы из числа туристов и переводчица являли собой руководящую тройку, которой помогал и непременный тайный стукач. 3+1. Это они поставляли «в инстанции» информацию, от которой зависело, напишут ли в характеристике для будущего путешествия спасительную фразу «замечаний по поездке не имел».

Фотография на загранпаспорт. 1965

Ни инструктаж, ни «руководитель», ни вульгарная, горячо потевшая переводчица почему-то из сочинского «Интуриста» не затуманили рабскую счастливую благодарность.

Летел я впервые в жизни. И сразу – международный терминал Шереметьева, «Березки» (валютные лавочки) сияли невиданными дефицитными товарами. Таможенники и пограничники, с омертвевшими от постоянной злой бдительности лицами приодетых вертухаев, смотрели на нас как на рецидивистов, напрасно отпускаемых на волю. Но к мелкому повседневному позору мы давно привыкли, а чувство унизительной благодарности к высшей власти согревало душу.

Ту-104, о котором газеты рассказывали чудеса, расписывая его комфорт и спокойствие полета, на деле оказался трясущимся и проваливающимся бомбовозом (штатский вариант военного самолета Ту-16), настолько меня напугавшим, что все двенадцать дней во Франции об обратном полете я думал с ужасом. Не стал бы писать об этом, если бы пережитый испуг не породил ощущения: «заграница» отгорожена от нас еще и барьером иррационального страха.

Я увидел любимую страну из поднебесья – она существовала все же, эта «золотая легенда» моей юности, «моя» Франция! И хотя во время посадки самолет проваливался и подпрыгивал, погружая меня в липкий страх, я все же любовался невиданной – иной – планетой: голубоватая трава, аккуратно обработанная земля, серебряные дороги с двигающимися разноцветными пятнышками машин, тускло-красные черепичные (черепичные!) крыши сливочно-белых домов, сказочный мир чистых оттенков и невиданной аккуратности. И жадно смотрел на летное поле аэродрома Ле Бурже (туда тогда прилетали наши самолеты; Орли, законченного в 1961 году, тогдашней сенсации, мы не видели, а о Руасси еще никто не помышлял), ожидая увидеть первого реального живого француза на реальной французской земле.

Мы спустились по трапу на теплый французский бетон. Я запомнил это ласковое тепло и едва различимый, долетевший до нас запах нездешних духов.

Элегантная немолодая дама в летной униформе (со спины она казалась юной барышней – француженка!) повела нашу группу к аэровокзалу. Прозрачное, ошеломляюще чистое здание, отчетливые, ясные, даже жесткие формы, цвета без полутонов, блистающие витрины нереально дивных товаров, низкие мягкие диваны, стойки баров – и ни очередей, ни толп, ни гвалта, вместо привычной в публичном месте вони – «не наше» сухое и тонкое благоухание. Люди, как из массовки в фильме про заграницу, душистые, неназойливо нарядные, мытые и спокойные, со светлыми лицами, дамы красиво, едва заметно подгримированы. Прилетевшие обмениваются с встречающими легкими и ласковыми поцелуями. Иностранцы здесь – у себя, все и везде у себя, только мы – везде и всюду (даже дома) чужие.

Гид Михаил Иванович. Фотография автора. 1965

А французы здесь и просто на службе. Улыбчивый молодой ажан в белой рубашке с легкомысленными синими погончиками взял мой паспорт и щелкнул печатью. «Куда теперь, мсье?» – спросил я, удивившись веселой краткости процедуры. «В Париж, мсье!»

Появился гид Михаил Иванович, поляк-эмигрант, похожий на Паниковского, одетый и бедно, и изысканно: три выцветшие орденские ленточки в петлице очень старого пиджака, помятый крахмальный воротничок, шляпа и непременные, в любую погоду, перчатки, одна надета, другая – в руке. «Господа» – это обращение к себе я услышал тогда впервые, хотя стало немножко страшно, было ведь в этом «господа» что-то антисоветское…

Просторный чистый автобус, серебряная (она оказалась именно такой, какой увидел я из самолета) автострада без ухабов и ям, непривычная череда пестрых реклам. Все – разноцветное и странно яркое, мы ведь привыкли к тусклой, пыльной монохромности, советские грузовики были оттенка зеленовато-черной грязи, а здесь – красные, желтые, лазоревые блестящие фургончики с надписями, а то и картинками, да и вообще не видно этого заунывного цвета отечественного беспросветного хаки. Плотная белизна, яркие локальные цвета, много чего-то серебристо-стального, повсюду вкрапления сочно-зеленых газончиков и непременные красные тенты над столиками кафе и витринами магазинов в еще непохожих на мой книжный Париж пригородах.

Ликующая пестрота Парижа – это было не только красиво, но странно, удивительно!

Отель «Франсиа». Фотография автора. 1965

Вид из окна гостиницы. Фотография автора. 1965

Конечно, где-то на картинах, картинках, в уже не редких цветных фильмах я видел многоцветный Париж. Но в сознании он оставался непреклонно черно-белым, наш взгляд был настоян на старых фотографиях, а главное, на фильмах, классических и недавних черно-белых кинокартинах – от незабвенного «Под крышами Парижа» до только что виденного фильма «Дьявол и десять заповедей». Черно-белым был и Париж иллюстраций Лелуара, и кинохроники, и знаменитых фотографий Атже, Дуано или Картье-Брессона.

А тут – так все ярко, весело, прозрачно и разноцветно!

Фландрская улица, потом налево мимо ротонды Ля Виллетт, дальше – мой первый в жизни парижский адрес: гостиница «Франсиа», улица Лафайет, 100.

Сколько раз в другие свои приезды – и случайно, и специально – проходил я мимо первого своего парижского пристанища. Уже в 1972 году гостиницы там не было, какие-то учреждения, и все же, глядя на это высокое здание в гимаровском стиле на углу улицы Шаброль, я чувствую, как перехватывает дыхание, словно не прошло с тех пор более полувека. Но долго еще оставалась та же «Parfumerie» рядом с гостиницей, откуда и тогда тек извечный парижский аромат – горький и надменно-праздничный, и время тогда замерло в этом еще чуть провинциальном уголке Парижа близ Гар-дю-Нор.