- А в танковых училищах еще и мифологию преподают? - с улыбкой спросил художник.
- Ну что вы! Какая мифология? Марксизм-ленинизм - вот и вся, как говорится, наша мифология. Так что мы за ваш союз, всеблагого вам поспешения во всех делах ваших и предприятиях.
Офицеры чокнулись, выпили и обратились к закуске.
- Вы прямо как батюшка заговорили... - коротко улыбнулась женщина.
- А вы не смейтесь, у кого еще русской речи учиться? Где она сохранилась? Впрочем, и туда уже скверна заползла. И в поповских речах угнездилась. Отпевали мою бабулю, стоял, проповедь слушал, и батюшка вроде не из молодых, а что несет? "Осуществляйте повседневный контроль..." Речь-то о душе, о душе! А слова, будто о технике безопасности. А помните, как монахи у Чехова разговаривают? Благозвучнейше! "Радуйся, древо благосеннолиственное". А? Каково?
- Это что же за "сенно-лиственное"? - спросила женщина.
- Вот так, товарищ капитан, и живем, русские слова скоро переводить нужно будет. Есть слово "сено". Есть слово "сени", а есть еще слово "сень". Древо осеняющее, под благую сень зовущее...
- Чехова любите? - спросил художник.
- Не турок же я, чтобы Чехова не любить. Это Ахматова, поэт такой есть, его не любила. А нам, как говорит товарищ капитан, чин и звание не позволяют.
- Воля ваша, вы бы и в устав записали Чехова любить?
- И записал бы, а что такого? И раньше записывали любовь в устав, и ничего, никто не возражал.
- Прямо в устав? - недоверчиво улыбнулся художник.
- Пожалуйста: "Всем офицерам и рядовым надлежит священников любить и почитать, и никто не дерзнет оным, как словом, так и делом, досаду чинить и презирать и ругатася..." "Устав морской", автор Петр Первый, 1720 год. Вот и решайте: долгополых этих полки и батальоны, а Чехов один на весь свет.
- Записываем в устав: любить Чехова. А кого из художников?
- Репин, конечно, - не задумываясь, сказал старший лейтенант. Художник и его модель переглянулись. - Суриков, если не возражаете... Если не возражаете, Рембрандт ван Рейн...
- Суриков, Репин - понятно, а Рембрандт-то зачем? - И в голосе художника прозвучал вопрос так, как спрашивают взрослые у детей, взявших в руки вещь дорогую и бьющуюся.
- Не мне вам говорить - художник громаднейший, даже в Эрмитаже в Ленинграде представлен. А у нас в роте о нем особый разговор.
- В вашей роте? Может быть, у вас в роте "Даная" висит?
- Чья Даная? - простодушно поинтересовался старший лейтенант.
- Рембрандта ван Рейна. Картина у него такая есть, как раз висит в Эрмитаже.
Спутница восхищенно смотрела на живописца.
- А вы, я заметил, тоже поклонник Рембрандта. А в роте-то вкусы разные: одному тициановская "Даная" нравится, а заряжающий Ширинов, это мой заряжающий, предпочитает Корреджо. В репродукциях, по альбомам. У нас этот вопрос одно время обсуждался, а потом резко сняли. Я сам же и снял. Если бы у меня не было вперед взглядов, а у меня всегда вперед взгляды были... Мы тут как бы люди взрослые, можно рассказать. Жизнь, знаете, есть жизнь, ее никуда не спрячешь, она о себе заявляет самым неожиданным образом. В казарме в расположении каждой роты, это никакая не тайна, положено иметь портрет члена Политбюро, на видном месте на стене в широком проходе. Желательно над тумбочкой с дезинфицирующими растворами, нитки-иголки, солдатская мелочевка, место посещаемое. В четвертой роте, это не у нас, повесили портрет Екатерины Алексеевны Фурцевой. Женщина красивая, представительная, может быть, чем-то и на Данаю похожа, все, как говорится, зависит от воображения. И что же? Пришлось снять. Вы уж извините, но солдаты на нее... онанировали. Культура, сами понимаете, не у всех на высоте, а слабаку в танке делать нечего. У нас замполит, талантливейший человек, сочинил в суворовском таком, знаете, лаконичном стиле, а художник исполнил, и вывесили: "Броня не терпит дряхлых мускул!" Так что народ, с одной стороны, на здоровье не жалуется, но, с другой-то, как-то нехорошо, и эстетически и нравственно. Как быть? И порицания выносили, и комсомольское собрание закрытое провели, все перепробовали. Пришлось перевесить Екатерину Алексеевну в третью роту. Казалось бы, кофточка застегнута у горла, правда, товарищ капитан? - обернулся старший лейтенант за поддержкой и получил ее в виде двух кивков головы. - Там, где грудь, депутатский значок, Верховный Совет... И в третьей роте то же самое. А ведь как еще на все это посмотреть? С одной стороны, ну, мальчишество, ну, максимум мелкое хулиганство. А с другой, можно взглянуть и как на политическую демонстрацию. А что? Пропагандист в полку уже хотел именно так вопрос ставить, надо же было как-то это все пресечь. Но замполит, мудрейший человек, велел перевесить Екатерину Алексеевну в Ленинскую комнату, и все. Вопрос закрыт. В Ленинской комнате не побалуешься. А вот к Рембрандту у нас, военных, особый интерес. Возьмите "Ночной дозор". Как офицеры представлены великолепно. Опять же любовь народа к армии. Отличная картина. Мы сейчас с вашего позволения по рюмочке еще пропустим, и у меня будет к вам вопрос. Знаете, с настоящим художником не так уж часто вот так вот приходится встречаться. Может, вы наш спор как раз и решите.
Офицеры выпили.
- Вы уж извините, что мы вашего собеседника на себя отвлекаем, - сказал капитан Вальтер, как бы присоединяясь к своему командиру взвода.
- Ничего-ничего, мне интересно...
- У нас есть в полку, конечно, художник, - закусив, сказал старший лейтенант, - но, можете себе представить, мазилка. Из тех, что шабашкой промышляют, столовые, коровники расписывают. Руку он набил, конечно, но такого, как у вас, чтобы прямо душа просвечивала, этого и близко нет. Я ж сужу, может быть, и примитивно, но по-другому не умею. Смотрю - это повторимо? Нет, неповторимо. Все, значит, это настоящее искусство. Не совсем, конечно, так, но это для краткости. Вон у вас краски какие - благородные, сдержанные. А про нашего покороче сказать - "Гоген доморощенный". Но речь-то не о нем, о Рембрандте. Спорим, а с места ни на шаг. Я вам напомню, да вы и сами лучше нас знаете, есть у него картина, называется "Апостол Павел". Ну, Павел и Павел. А в чем вопрос? А он с мечом! Не в руках меч, нет, конечно, за пазухой, а рукоятка торчит...
- Апостол Павел? Вот так сразу и не вспомню...
- Но вопрос в мече. Тема нам, военным, близкая. Кто отсек в Евангелии, когда Христа брали, ухо какому-то рабу? Известно - апостол Петр. А при чем здесь Павел, вернее, меч у Павла?
- Если уж у вас в роте про Пигмалиона знают, думаю, и с апостолом Павлом разберетесь, - заподозрив какую-то ловушку, ушел от ответа живописец. - Вот у меня встречный, так сказать, вопрос есть, я ведь тоже с военными не каждый день вот так встречаюсь...
- Это как товарищ капитан, все вопросы к нему.
- Спрашивайте, конечно, только, раз уж мы разговариваем, может, и представимся? Меня зовут Анатолий. Старший лейтенант - Михаил...
- Очень приятно, - сказал художник, но руки не подал. - Юрий. Елена. И вопрос мой как раз на эту тему. Вы же сейчас не на службе, насколько я понимаю, а обращаетесь друг к другу как будто в строю.
- Вы совершенно правы, - поспешил с ответом старший лейтенант. - Это ведь в каждой роте, в каждом батальоне по-своему. Как в народе говорят, в каждой избушке свои погремушки. А что в нашей избушке? Что у нас за окном? - И, не услышав ответа, сказал: - Нор-ве-гия! Страна натовская. Вам скажу доверительно: машины у нас в парке стоят с полным боекомплектом. Мало ли что. Тревога. Приказ. Массу воткнул. Давление масла поднял. Двигатель запустил - и вперед, за Родину!
- И вы верите, что Нор-ве-гия может на вас напасть?
- А это то же, что с Чеховым. Не наш вопрос. Наша задача - любить и защищать. Все. А теперь сами рассудите, сможет ли товарищ капитан, если будет меня Мишей звать, не моргнув глазом приказать мне со своим взводом пойти туда-то и умереть там с честью? Он мне скажет: Миша, иди... А я скажу: Толя, ты что, там убивают. А если он не может приказать мне умереть, то какой же он командир? Кое-где, конечно, все эти "Толя-Миша" бывают, но в случае чего ничего хорошего из этого не выйдет.
