– Я поем, право, поем! – с гримасой и тяжким вздохом обещала Фима. Она, как многие больные дети, очень мало и неохотно ела, а в особенности терпеть не могла всякие супы. – A ты сразу после обеда за мной придешь, Надечка?

– Конечно. Как только встанем из-за стола, я и приду. Но перед обедом я еще посижу с тобой и с Витей здесь и посмотрю, как вы кушаете. Вам сейчас няня накроет.

Няня как раз вошла с посудой для детского стола. Она зажгла свечи и снова вышла, чтоб взять Витю на руки и приказать Тане накрывать на стол. Вслед за ней и мальчиком вошли разом все три сестры; детская наполнилась говором, смехом и шумом. Полина и Риада рассказывали Клавдии, как они хорошо гуляли, кого видели; как их знакомые звали к себе в гости на шоколад, но они не пошли, потому что надо было зайти в лавки, a к обеду мама не велела опаздывать, потому что сегодня ожидали прабабушку: она приедет после вечерни, к раннему чаю, и всем надо с ней вместе пить чай, за большим столом, она не любит, когда ей отдельно подают.

– Уж это такой каприз с ее стороны – заставлять нас всех в пять часов, сразу после обеда, чай пить! – недовольно воскликнула Полина.

– Это очень даже понятно, – возразила ей Надежда Николаевна, все время сидевшая молча, с улыбкой прислушиваясь к шепоту Фимы, которая взобралась к ней на колени и все что-то тихонько говорила ей на ухо. – Что ж удивительного в том, что прабабушка хочет видеть вокруг себя всю семью в сборе? Она так редко бывает у мамы.

– Так приезжала бы к обеду, если уж не может долго сидеть! – продолжала Поля. – А то из-за нее всем неудобно.

– Не велика беда… – начала было старшая Молохова, но ее голос тут же заглушили звонкие возгласы младших сестер, заговоривших вместе, перебивая друг друга.

– Мне очень нравится, когда бабушка приезжает! Что ж такого, что она чай пьет? Мы тогда в девять часов опять еще раз пьем – вот и все! A она зато привозит нам всегда такие вкусные пряники, чудо! – заявила Клавдия и начала подробно распространяться о качестве прабабушкиных тульских и вяземских коврижек.

A Риада в то же время объясняла Поле:

– Где ж ей обедать по-человечески? Она встает с курами, обедает в полдень и ложится спать с петухами.

– Ну да! – со смехом поддержала ее Полина. – Помнишь, когда мы летом к ней зашли и она нас ужинать оставляла? A мы сказали, что еще и чаю не пили, что мама еще со званого обеда не возвращалась; помнишь, как она удивлялась? Говорила, что люди от этакой жизни могут заболеть, что это нехорошо. Помнишь?

– Еще бы! У нее все или нездорово или грешно! В субботу вечером, говорит, нельзя в гости ездить, – грех! Ko всенощной лучше надо идти. Такая смешная старуха!

– Мама говорит, что она совсем из ума выжила, – сказала Риада.

– Не думаю, чтоб мама когда-нибудь так выражалась, – строго остановила ее Надя. – Во всяком случае, вам, детям, нехорошо так говорить о старухе, о прабабушке.

– У тебя семь пятниц на неделе! – заносчиво воскликнула Поля. – Не ты ли сама всегда уверяешь, что правду надо говорить всегда и обо всех?

– Но вы не можете утверждать, что это правда; вы еще не можете правильно судить о людях!

– Это почему? Всякий имеет право на свое мнение!

– Только мнения бывают разные – справедливые и вздорные, умные и глупые…

– Ну, да, – буркнула Риада, – только у тебя с твоей козой Машкой все мнения умные!

Надежду Николаевну передернуло. Девочки громко засмеялись.

– Что это значит? Какая это коза Машка?

– Твоя подруга Савина, кто же еще! – дерзко ответила Поля. – Она очень на козу похожа. И мама так говорит.

– Мне решительно все равно, кто и что говорит обо мне или о моих друзьях, – сказала Надя, едва сдерживая гнев, – мне только жаль, что я всегда забываю свое разумное намерение с вами не разговаривать. От вас ничего не дождешься, кроме дерзости или неприятности.

– Не сердись, Надечка, не уходи… – шептала Серафима, крепче прижимаясь к Наде. К ней присоединилась и Клава; она часто переходила на ее сторону, против сестер.

– Охота тебе сердиться, Надя! Они просто глупости городят!

– Какая же тут дерзость? – оправдывалась Риада. – Кто же носит такие глупые имена – Маша, Машка? Известно, кто: коза – Машка, кошка – Машка, корова – Машка! Чем же мы тут виноваты?

– Это вы напрасно, барышни! – вмешалась нянюшка. – Как можно! Марья – самое хорошее, православное имя. Пресвятая Богородица Марией называлась.

– A вы чего вмешиваетесь? То Дева Мария, a то просто Марья, Маша. Самое мужицкое имя, – возразила ей Полина.

– Мужицких имен на свете не бывает, – заметила Надежда Николаевна.

– Начинаются наставления! – фыркнула Ариадна.

– На вас не стоит тратить времени… Садись, Фима, кушай! Вот, няня суп налила, – Надя усадила младшую сестренку к столу и добавила: – Не бери примера со старших сестриц, будь доброй и умной девочкой!

– Пожалуйте кушать, барышни, – сказала вошедшая горничная Софьи Никандровны. – Барыня приехали и приказали скорее подавать.

Три девочки, Клава впереди всех, побежали в столовую.

– Иди и ты, Надя, – степенно обратилась к ней маленькая Серафима, – иди, милая, не бойся. Я, право, съем всю тарелку супа, и котлетку, и все что надо! Иди!

И, словно желая вознаградить любимую сестру за все, что ей пришлось терпеть от других, девочка посмотрела на нее с ласковой улыбкой.

– Я знаю, что ты никогда не обманываешь, и ничего не боюсь, – улыбнулась в ответ Надежда Николаевна и, поцеловав детей, тоже направилась в столовую.

На полпути остановилась в коридоре и спросила:

– Пришла Марфуша?

– Нет еще, барышня, – отвечали ей.

– Когда вернется, пожалуйста, пришлите ее ко мне в комнату, – сказала она и прошла в столовую, где уже собралась вся семья.

Отец Нади, не старый еще человек, почти всегда молчаливый и серьезный, с умным лицом и рассеянной улыбкой, какие часто бывают у людей очень занятых, когда они находятся в своем домашнем кругу, был на этот раз необыкновенно весел и разговорчив. Он шутил с детьми, подсмеивался над Клавой, предлагая ей, недолго думая, начать прямо с десерта, стоявшего на столе, так как всем было известно, что эта лакомка, если бы ей позволили, охотно питалась бы одними сладостями; расспрашивал Полину и Риаду, как идут французские и немецкие глаголы, а старшего сына, учившегося в гимназии, – о том, как здоровье Цицерона и Корнелия Непота[11]. Элладий был не особенно прилежным учеником; зная это, отец над ним и шутил, не замечая, что самолюбивый мальчик очень раздраженно воспринимал его шутки.

Вообще генерал Молохов, искренне любивший всех своих детей, очень плохо знал их характеры и не замечал многого, что творилось в его семье. Однако молчаливость и невеселое выражение лица старшей дочери привлекли его внимание, и в середине обеда он спросил, что с ней, здорова ли она?

– О, вполне, не беспокойся, папа! – поспешила Надя его успокоить.

– Уж не говори! Что-нибудь да есть опять, что ты такая… Скучная и натянутая.

Софью Никандровну рассердило слово «опять», и она резко ответила за падчерицу:

– Уж не знаю, что опять могло потревожить Надежду Николаевну! Уж, кажется, никто ей ни в чем не перечит. A что она не в духе, так к этому, кажется, можно привыкнуть: она триста шестьдесят пять дней в году не в духе…

– В четыре года, значит, один високосный денек изволят быть в духе, – насмешливо вставил Элладий.

Девочки рассмеялись, но тотчас же сдержали смех, когда отец нахмурил брови и строго сказал, обращаясь к сыну:

– Не твое дело старшей сестре замечания делать! Смотри за собой, да считай, много ли ты дней в году уроки исправно готовишь.

– Уверяю тебя, папа, что я ничего! – сказала Надя отцу, стараясь улыбаться и не обращая, по-видимому, никакого внимания на брата и сестер. – Завтра у меня пробный урок, вот я и озабочена.

Молохов кивнул головой, словно хотел сказать: «Знаю, знаю я твои уроки! Не морочь мне голову, пожалуйста!»