Каждую ночь приходил теперь Иван к ней и с каждым разом все больше с ума сводил, к себе приучал, к рукам своим бесстыжим и поцелуям грязным и таким сладким, что панночке казалось, звезды в ее глазах зажигаются, как и на небе…на которое смотрела, раскинувшись на его плаще и выгибаясь подо ртом жадным, ласкающим грудь ее голую, заставляющим стонать, как девку позорную, и за волосы его хвататься, чтоб не прекращал. Молить о чем-то, о чем сама еще не знала и не ведала.

– Коханый…коханый, – шептать, задыхаясь, когда снова губы поцелуям осыпал и ноги гладил ладонями сильными, придавливая своим телом тяжелым и мускулистым к траве мягкой душистой с запахом летнего зноя, цветов полевых и ее падения все ниже и ниже в бездну его объятий.

– Ты … ты моя кохана. Люба, гарна. Никому не отдам – моей будешь. Украду тебя. У всего мира заберу, на Родину увезу. Уйдешь со мной, Валеска? Уйдешь с коханым своим? Бросишь родню?

Раздвигая ей ноги коленом и шею ее щекоча кончиком языка и усами мягкими. А она от ласк его наглых и умелых губы в кровь кусает и головой кивает беспрестанно. Уйдет с ним, куда попросит, уйдет даже на тот свет, только пусть шепчет ей на ухо слова эти, от которых в груди печет и так тянет низ живота, пусть пальцами своими с ума ее сводит, и губами порочными, и языком острым, стискивая бедра белые под задранными юбками, заставляя извиваться и стонать его имя пересохшими губами, закатывая глаза и содрогаясь от наслаждения.

Сама просила, чтоб своей сделал, сама губы подставляла под его рот, сама на себя тянула и выгибалась, когда брал ее тело податливое и научил кричать, царапая его спину.

– Я уеду ненадолго, люба моя, ты только жди меня. Слышишь? Дождись! Вернусь и заберу тебя отсюда. Повенчаемся. Женой моей будешь.

– Куда едешь? Куда? Надолго?

Лихорадочно за рубаху цепляясь и цепенея от страха перед разлукой.

– В Московию мне надобно, вернусь я. Обещаю.

И она верила, руки его целовала и к своим щекам прижимала.

– Не вернешься, не будет жизни мне без тебя, Иван…не будет. Умру без тебя.

Он ее к груди своей прижимал и волосы целовал, взгляд суровый смягчался, и губы в уголках дрожали.

– Вернусь. Слово Богуна – вернусь.

Ленту ей с рубахи своей отдал, в волосы завязал.

– Не снимай, пока не приеду. Сам расплету.

В глаза поцеловал, в лоб и на коня вскочил. Княжна долго ему вслед смотрела, пока глаза слезами не разъело так, что почти ослепла. Словно знала – не вернется. Чуяла сердцем – так сжималось оно в момент разлуки.

Ждала его днями и ночами, от тоски не спала и не ела. Весь румянец растеряла. А в отчем доме к свадьбе готовятся, подарки жених шлет, платья на нее примеряют, перед помолвкой. Только княжне все не в радость. Ни шелка, ни кружева, ни батист, ни каменья драгоценные и украшения, коими Чеслав ее одаривал. Милей всего сердцу лента от Ивана и цветы, что дарил. Засушенные между страницами книг прятала, а потом аромат вдыхала.

– Не приедет он! Лживые уста его вражьи. Опозоришь отца, коль не девка уже, – хлестала ее словами Ганна и волосы чесала, пытаясь содрать ленту, которую Валеска трогать не позволяла.

– Приедет! Увидишь! Приедет!

И сама изо всех сил верить хотела. По ночам к озеру прибегала и до самого утра в воде стояла и звала. Пела ему песню, что сама сложила за дни эти тоскливые. Тихо пела… чтоб не слышал никто, пела и ладони к животу прижимала. Знала, что не одна его ждет. Тяжелая она от Ивана вот уже четыре месяца. Скоро все заметят, и позор ей тогда, ей и отцу с братьями.

{У річці темній і глибокій

З синьою водою

Де латаття швидко жене

Вітер стороною

Тиша-мгла стоїть глухая

Вороння літає

Над водою туман важкий

Серпанком розтане

Стрічку хвилями качає

З рваного намиста

"Де ти, де ти мій коханий"}

Не приехал Иван ни через неделю, ни через две. И через месяц не появился. Уж помолвка состоялась, и день венчания близился. Вот-вот в дорогу собираться. А глаза панночки от слез не просыхают. Ждет и ждет, тает на глазах, не ест и не спит. Ганна уже и сама извелась вся, глядя на госпожу свою молодую.

Весточку недавно от Ивана в дубе у озера нашла, в горницу принесла и на пол сползла, глядя застывшим взглядом перед собой.

«Не жди меня, Ясочка, не жди. Выходи за другого. Женился я. Прости и прощай, люба моя. Не печалься. Ленту сними и в озеро брось. Забудь меня».

Не рыдала больше панночка, ни слезы не уронила. Только словно смыл с нее кто все краски жизни. Сама на себя не похожа стала. Глаза огромные блеском сухим блестят, и губы белые подрагивают. Словно говорит что-то, но про себя…себе.

Перед самым отъездом на рынок, всю ночь с княжной Ганна просидела, но та ее ближе к утру прогнала, уверила, что успокоилась и смирилась. Даже лицо ее прекрасное умиротворенным выглядело, только в глазах пустота появилась. Словно нет у нее света и жизни в них, словно души нет. Ганна даже перекрестила ее несколько раз и к себе пошла с тяжелым сердцем.

Не видела она, как княжна через окошко в сад вышла, как медленно шла через лес, ступая босыми ногами по земле сырой, талым снегом пропитанной, пачкая грязью маленькие ступни. Весна рано пришла, лед везде протаял и ручьями в озеро стекался.

Валеска к берегу крутому вышла, долго на воду смотрела, а потом косы расплела и медленно пошла вперед, глядя на небо ясное, звездами усеянное, руки раскинула и вниз полетела.

Омут ледяной сомкнулся над локонами черными, пряча княжну от глаз людских и от боли с тоской. Укрывая драгоценным покрывалом холодным, качая и баюкая. Навечно спать укладывая на дне своем мшистом.

Тело панночки не нашли, не вернула ее вода людям, только лента алая на волнах колыхалась, ко дну не шла, но и в руки никому так и не далась.

С тех пор поговаривали, что ходит по берегу юная княжна ночками темными лунными и песню тоскливую поет, кто услышит, обратно не воротится.

***

Паулина проснулась от прохлады – дверца машины открылась, видимо, ночью. Ивана рядом не оказалось, а ребята сзади сбились вместе и спали. Дежавю какое-то, словно она это сегодня уже один раз делала, только ночью. Девушка вылезла из машины и, вглядываясь в утренний туман, позвала парня по имени, но никто не откликнулся. Все, что ночью произошло, сном ей теперь казалось.

Раздвигая кустарники и ежась от холода, вышла к берегу и снова громко позвала Ивана по имени. Склонилась над водой и тут же отпрянула назад – на дно медленно опускалась красная ленточка.

Паулина к ребятам бегом вернулась, спотыкаясь и назад на озеро оглядываясь – как раз Вера из машины вылезла с полотенцем и кружкой, а за ней Ежи, потягиваясь и зевая.

– А утром местечко это очень даже ничего. Красотаааа.

– Вер, а ты Ивана не видела?

Они оба к ней резко обернулись.

– Какого Ивана?

– Как какого? Ну…новенького, который привез нас сюда.

Ежи и Вера переглянулись.

– Новенького? Нас Алик привез. Он в деревню пошел трактор искать. Мы оба колеса вчера пробили и в яму завалились.

Паулина нахмурилась и отвернулась, потирая виски тонкими пальцами.

– Ну как же? Мы в библиотеке познакомились – Иван. Вчера с ним в аренду машину брали и…

– Машину напрокат Алик взял с Владеком. Что с тобой? Ты пугаешь меня.

Паулина на них обоих по очереди посмотрела и к дереву спиной прислонилась, глаза закрывая. Давно с ней этого уже не случалось…Очень давно. Бабушка сказала, что излечилась она, наверное…а вот и нет. Вернулось все, да еще пуще прежнего.

– Алик с местными идет, машину вытаскивать будем.

***

– Как вас занесло сюда? Ни одна дорога в Соборский лес не ведет. Все указатели давно снесли. Да и нет тут дороги никакой: ухабы, да ямы одни.

Дед седовласый в потертом свитере и старых латанных на коленях штанах на корточки у колеса опустился, рассматривая пытливым взглядом пронзительно черных глаз яму, в которую влетела машина, а другой местный, помоложе, видимо, сын его, так как похож очень – тот же нос крупный «картошкой», сигарету в рот сунул и от спичек прикурил, осматривая старенький «Шевроле» со всех сторон.