– Нет, он об этом не упоминал.

– Когда мы с ним разбирали в сарае выброшенные вещи, среди которых попалась та самая прялка, Андрей подошел ко мне и шепнул, что возле прицепа крутится мужик в куртке с капюшоном: похоже, собирается что-то украсть. И добавил, чтобы я не оборачивалась, иначе мы его спугнем. Я, конечно, сразу же повернулась. Там никого не было. Совсем никого. Пустой сад с выкорчеванными деревьями, даже зайцу спрятаться негде. Андрей принужденно засмеялся и сказал, что пошутил. Что это была проверка, а я ее не прошла. И еще была пара подобных случаев… Тогда я не придавала этому особого значения, расценивала как чудачество.

– Вам не страшно находиться рядом с ним? – не удержался Сергей.

– Не говорите глупостей. У всех свои маленькие странности.

– Вы сказали, у Веры Бакшаевой есть причины не возвращаться сюда, – вспомнил Макар.

– Она уехала из Камышовки после той трагедии…

– Какой трагедии?

– Пожара, – неохотно ответила Татьяна. – В девяносто первом году сгорел дом Бакшаевых.

Она отвернулась, еще сильнее кутаясь в свитер, словно надеясь спрятаться в нем от их взглядов.

– А почему одна сестра уехала, а вторая осталась? – Илюшин пристально смотрел на нее.

Татьяна вздохнула.

– Наде было семнадцать, Вере – девятнадцать… Надя была обычная, а Вера красавица. За ней ухаживали два парня; я имею в виду, ухаживали всерьез, с намерением жениться. Она дразнила их, провоцировала, в конце концов объявила каждому, что выходит замуж за его соперника. И один из них поджег избу. Вера спаслась… Но пожар был страшный… Вы представляете, что значит огонь в деревне, да еще и в мае? Мне было десять лет… Одно из самых жутких моих впечатлений за всю жизнь. Если честно, мне тяжело его обсуждать. Вы можете расспросить кого-нибудь другого. Здесь все об этом помнят.

Илюшин понял, что больше они от нее ничего не добьются, и подал знак Сергею: уходим.

– Спасибо, что нашли для нас время.

По ее губам скользнула насмешливая улыбка.

– Так странно слышать эти учтивые фразы… Я от них, оказывается, совсем отвыкла.

Илюшин сделал шаг к двери и вдруг замер. Взгляд его остановился на листе бумаги, упавшем со стола. Олени, выведенные черной тушью, будто бы без отрыва пера от бумаги, выстроились тесным рядом; кроны их рогов, переплетаясь, образовывали сложный орнамент.

Сергей тоже увидел его. Память кольнуло неуловимое воспоминание.

Илюшин поднял лист.

– Это ваша работа? – небрежно спросил он. До такой степени небрежно, что Бабкин насторожился.

– Моя. – Татьяна выхватила рисунок из его пальцев и спрятала за спиной. – Что вы собираетесь делать дальше?

– Ну, мы обошли почти всех жителей… Осталась еще пара человек. Кстати, не скажете, где нам найти мужа Яковлевой?

– Бориса Ефимовича? Он умер два года назад.

– Ты понял, кто она такая? – возбужденно спросил Илюшин, едва они отошли от дома.

Сергей боролся с желанием обернуться и узнать, смотрит ли им вслед хозяйка дома. Теребит ли при этом длинными своими пальцами кончик русой косы, небрежно перехваченной резинкой? Прикусывает ли его пухлыми своими губами? Стягивает ли свой бесформенный мужской свитер, монашеское свое одеяние, ничего, сволочь такая, не скрывающее, ныряет ли нагишом в прохладные волны, обильно ли струится вода по намокшей косе, когда она выходит на берег?

– Серега!

– Да! Чего?

– Мура Маркелова! Обалдеть. Никогда не думал, что встречу ее в таком месте.

– Какая Мура? Она Татьяна…

Илюшин остановился и посмотрел на него тем самым взглядом сверху вниз, который Бабкин ненавидел от всей души, потому что не понимал, каким образом Илюшин, будучи ниже его на голову, ухитряется раз за разом выкидывать этот фокус.

«А если косу распустит, волосы ее задницу закроют или нет?»

– Мура Маркелова, – раздельно сказал Макар. – Художница! Иллюстратор! У твоей жены четыре ее книги стоят на видном месте. «Лисья тропа», «В нору за седой лисой» и еще какие-то.

Воспоминание, сновавшее неопознанной рыбкой где-то в нижних слоях памяти, кувыркнулось и выпрыгнуло на поверхность. Перед глазами Сергея встали новогодние плакаты, которыми в прошлом декабре была увешана вся Москва, – олени, морозный орнамент вокруг изящной вязи: «С Новым годом, любимый город!»

– Она очень востребованный художник, – сказал Макар. – Сильно же ее достала суматоха вокруг ее имени, если она забралась в эту дыру. Интернета здесь, надо думать, нет. Как она связывается с издателями? Впрочем, бог с ней. Не наше дело.

Бабкин подумал, что сегодня уже третий раз слышит эту фразу. Вот и Макар подцепил ее у Маркеловой.

«Я бы у нее тоже что-нибудь подцепил…»

Он наступил на мелкую лужу, но лед под ним не треснул, а мягко просел, и вся подошва окунулась в жидкую грязь.

– Странно это все, – после недолгого молчания продолжал Илюшин. – Маркелова описывает признаки параноидальной шизофрении. Бредовая идея структурирована и логична: нечто важное хотят отнять у Красильщикова, а он защищает свое. Но ты заметил, как спокойно она вспоминала о его галлюцинациях? Я бы на ее месте встревожился. А она рассказывает так, словно речь о бессоннице или, не знаю, астме.

Сергей рассматривал испачканный ботинок, чувствуя странное удовлетворение, как если бы грязь была ритуальной краской для посвящения в воины племени. Племя камышовцев! Самый удачливый охотник забирает себе самую красивую женщину.

– Думаешь, они спят?

– Если Красильщиков не разбился в лепешку, чтобы затащить ее в постель, он дурак.

Сергей отогнал образ Татьяны Маркеловой, летящей с распущенными волосами верхом на прялке.

– Думаешь, он реально свихнулся?

Илюшин пожал плечами:

– Если верить Маркеловой, дела его плохи. Сегодня он создает образ из своих воспоминаний и фактов, завтра решит, что вся деревня желает его смерти.

– А по ее рассказу он прямо-таки благодетель. Благодетель-шизофреник!

– Ладно, давай дождемся Красильщикова, раз уж он просил. И смоемся отсюда, пока дороги не развезло. Потепление обещали… Меньше всего хотелось бы здесь застрять. У нас, кстати, бутерброды еще остались?

– Тебе здесь не нравится, – сказал Бабкин, обернувшись, наконец, на дом Маркеловой. Никого не видно было в окнах, и он испытал разочарование пополам с облегчением, точно моряк, которому сказали, что сегодня нагие русалки не будут петь и заманивать их в пучину.

– Ну да, не особо, – рассеянно отозвался Макар. – Холодно. Тоска. Я, знаешь, равнодушен ко всей этой эстетике разрухи и прозябания.

– Не в эстетике дело.

– Мы не станем задерживаться тут из-за того, что ты запал на красивую бабу, – предостерегающе сказал Илюшин. – Это плохая баба! Негодная! Брось бяку!

Сергей вздохнул.

– Ты косу ее видел?

– Видел. Качественный парик. На самом деле она лысая.

– Как лысая? – остолбенел Бабкин.

– И беззубая.

– Что? Как… Почему беззубая?

– …и между ног мышеловка.

– Сука ты, – с тоской сказал Сергей. – Все испаскудишь, хуже кота.

Они остановились возле магазина. Между стеклом и решеткой втиснулись облезлый Чебурашка и неваляшка из облупившейся пластмассы; вся композиция напоминала стенд зоологического музея с заспиртованными экспонатами.

– Тебе здесь не нравится не из-за Маркеловой, – повторил Сергей. – Я, по-твоему, совсем дурак?

Макар попинал ступеньки и ткнул пальцем в Чебурашку:

– Нутром чую, как меня с каждой минутой затягивает к этим двоим. Слушай, – сказал он уже другим тоном, – моя двоюродная тетка Маша жила в деревне. Я не то чтобы был к ней сильно привязан, но, знаешь, когда у тебя всего три родственника, волей-неволей беспокоишься о каждом. После восьмидесяти она почти ослепла. Я пытался забрать ее в город, она сопротивлялась… И все меня убеждали, что в городе она быстро умрет, а в деревне у нее еще имеется лет пять в запасе. В один прекрасный день, в декабре, я поехал к ней. Как будто что-то подтолкнуло. Зима была снежная, деревню завалило едва ли не по крыши. Знаешь, как я туда пробирался? Из наста торчали еловые ветки, расставленные каким-то добрым человеком, и по ним нужно было ориентироваться. Машина проехать не могла, так что я тащился три километра через снег.