Прикосновение к плечу: Хоан.

– Пошли, Робсон.

«Вот он, вот он!»

Открываются двери трамвайного шлюза, и к нему обращается море лиц. Через пять шагов Робсона окружают молодые женщины в вечерних платьях: одежды короткие и облегающие, ра-ра[5] и пышные юбчонки; блестящие чулки, убийственные каблуки, начесы-гало. Губы цвета фуксии, подводка на веках, словно крылья, скулы подчеркнуты прямыми мазками румян.

– Ой! – Кто-то его пихнул. – Да, это больно.

Смеясь, девушки торжественно уводят Робсона в конец вагона, где собралась молодежь. Оранжерея – Лощина Папоротников, как ее принято называть у Макензи, – достаточно велика, а ее извилистые тропы и зеленые насаждения достаточно запутанны, чтобы позволить вечеринке разбиться на дюжину поменьше. Официанты с подносами, полными «1788-го» – фирменного коктейля Маккензи[6], – покачиваются среди изогнутых папоротниковых ветвей: внезапно в руке Робсона оказывается бокал. Он пробует коктейль, сглатывает горечь, наслаждается теплом, которое распространяется по телу. Шелестят папоротники; кондиционеры перемешивают влажный воздух. Живые птицы поклевывают побеги, порхают, едва заметные, от прицветника к прицветнику.

Робсон в центре круга из двадцати молодых Маккензи.

– Можно взглянуть на синяки? – спрашивает девушка в туго облегающей малиновой юбке, которую она все время тянет вниз, и на опасных каблуках, в которых она все время проверяет свое чувство равновесия.

– Ладно, валяй. – Робсон снимает пиджак, поднимает майку. – Тут и тут. Глубокие повреждения тканей.

– А как высоко они идут?

Робсон задирает майку на голову и чувствует по всему телу руки парней и девушек, которые с широко распахнутыми глазами смотрят на желтую массу синяков на его спине и животе, похожую на карту темных лунных морей. Каждое прикосновение – гримаса боли. Прохладные каракули на животе: одна из девушек нарисовала смайлик розовым блеском для губ на его прессе. В один миг девчонки и мальчишки достают косметику и осаждают Робсона розовым и фуксией, белым и зеленоватым-флуоресцентным-желтым. Смеются. Постоянно смеются.

– Господи, до чего ты тощий, – говорит веснушчатый, рыжий мальчишка-Маккензи.

– Почему ты не разбился на части?

– А тут больно? А тут и вот тут; а как насчет вот этого?

Робсон съеживается, в спину ему тыкают помадами, руки его скручены над головой.

– Ну-ну.

Кто-то легонько стучит по его плечу титановым прутом вейпера.

– Оставьте его.

Они убирают руки.

– Надень что-нибудь, дорогой. У нас встреча.

Дариус Маккензи всего на год старше Робсона, но молодежь расступается перед ним. Дариус Маккензи – последний выживший сын Джейд Сунь-Маккензи. Для третьего поколения он низенький, смуглый, чертами лица пошел скорее в Сунь, чем в Маккензи. Никто на «Горниле» не верит, что он продукт замороженной спермы Роберта Маккензи. Но командный голос у него от старого хозяина.

Робсон натягивает майку, освобождает пиджак из плена.

Робсон так и не понял, отчего Дариус к нему привязался – он ведь той же крови, что и человек, убивший брата Дариуса, Хэдли, на арене Суда Клавия. Но если у него и есть друг в «Горниле», то это Дариус. В тех случаях, когда Робсон возвращается из Царицы Южной – на чей-то день рождения или чтобы Хоан смог почтить Брайса тем образом, о котором они не говорят, – Дариус всегда узнает о прибытии мальчишки и разыскивает через несколько минут. Их отношения существуют только в «Горниле», но Робсон ценит благосклонность Дариуса. Он подозревает, что даже Брайс боится Дариуса Маккензи.

Вот что Робсон ненавидит в «Горниле»: страх. Обнаженный, дрожащий страх, которым заражены каждый жест и слово, каждая мысль и вздох. «Горнило» – орудие страха. Страх бежит по кабелям, протянутым вдоль десятикилометрового хребта «Горнила», они подергиваются и шепчут, тянут и дергают за крючки секретов и долгов, что сидят глубоко под шкурой каждого члена экипажа огромного поезда.

– На самом деле они завидуют, – говорит Дариус, глубоко затягиваясь вейпером и обнимая одной рукой Робсона за талию. – А теперь идем со мной. Мы должны пообщаться с людьми. Все хотят с тобой познакомиться. Ты знаменитость. Это правда, что никто из бегунов не пришел к тебе в медцентр, чтобы повидаться?

Дариус знает ответ на собственный вопрос, но Робсон все равно говорит «да». Он знает, почему Дариус Маккензи об этом спросил. Кабели страха протянуты от «Горнила» до старых квадр Царицы Южной. Даже детишки-трейсеры знают легенду, что Маккензи платят трижды.

– Роббо!

Робсон ненавидит, когда его имя дружелюбно коверкают на австралийский лад. Он никого не узнает в этом кружке модниц с высокими начесами, молодых белых женщин, но они как будто претендуют на приятельские отношения. Их прически пугают.

– Какой костюм, Роббо. «Марко Карлотта», шикарно. С рукавами ты правильно поступил. Слыхали, с тобой приключился несчастный случай.

Компания издает ухающий смех. Робсон в подробностях излагает свою историю, все сочувственно охают и закатывают глаза, но Дариус уже засек следующее общество и, сославшись на протокол, утаскивает Робсона прочь.

Под сводом папоротниковых ветвей, небрежно держа в руках бокалы с «1788-м», Мейсон Маккензи и группа юных самцов говорят о гандболе. У Маккензи принято, чтобы женщины собирались поговорить отдельно, мужчины – отдельно. Мейсон – новый владелец «Ягуаров Жуан-ди-Деуса». Он выписал Джоджо Окуае из команды «всех звезд» Тве и хвастается перед друзьями тем, как Джоджо в Тве выдавил глаза Диего Кворти. Робсон ненавидит слушать, как Мейсон говорит о своей команде. Это не команда Мейсона и никогда ею не будет. Они не «Ягуары»; они никогда не будут «Ягуарами» – и что вообще такое ягуар? – они «Мосус». Парни, девушки. Можно украсть команду, но нельзя украсть имя. Имя вырезано в сердце. Он помнит, как пай сажал его на перила директорской ложи, вручал мяч. Тот лег в руку естественно и оказался тяжелее, чем Робсон представлял себе. «Брось его туда». Все игроки, все фанаты и гости Эстадио-да-Лус смотрели на него. На миг он едва не заплакал и не попросил пайзинью, чтобы тот спустил его с перил, подальше от этих глаз. Потом он поднял мяч высоко и бросил изо всех сил, и тот поплыл над стадионом куда дальше, чем Робсон думал его забросить, над запрокинутыми лицами людей на террасах внизу, к зеленому прямоугольнику.

– «Мосус» никогда не одержат для тебя победу, – говорит Робсон. Мужчины от такого вмешательства прекращают разговор. На миг они гневаются, а потом узнают мальчишку, который упал с вершины мира.

Дариус опять цепляет Робсона за руку.

– Ладно. Достаточно. – Дариус заметил среди папоротниковых теней дичь покрупнее. – Все равно он тупой, этот ваш спорт.

Кузены и более отдаленные родственники проходят мимо и делают комплименты Робсону по поводу его одежды, известности и спасенной жизни. Никто не просит показать измазанные блеском для губ синяки. Музыканты играют босанову. Она стала популярней некуда после падения «Корта Элиу»; глобальная музыка. Гитара, акустический бас, шепчущие барабаны.

Робсон замирает. Между музыкантами и баром устроились Дункан Маккензи и обе его око, Анастасия и Апполинария, а также Юрий Маккензи, генеральный директор «Маккензи Фьюжн», сводные братья Юрия – Денни и Адриан вместе со своим око, Джонатоном Кайодом, Орлом Луны собственной персоной. Дариус нежно тянет Робсона за руку.

– Будь с ними повежливее.

Анастасия и Апполинария проявляют по поводу приключения Робсона безудержный восторг. Обнимают, целуют, заставляют повернуться в одну сторону, потом в другую, чтобы проверить ущерб – «У него кожа лучше твоей, Ася». Юрий улыбается, но он не впечатлен, Дункан не одобряет; падение с крыши мира – вопиющее нарушение семейной безопасности, но его неодобрение не имеет веса. У Дункана Маккензи нет власти с той поры, как Роберт Маккензи вернул себе контроль над «Маккензи Металз». Юрий – генеральный директор компании по гелию-3, которую «Маккензи Металз» соорудила из трупа «Корта Элиу». Денни – напряженный сгусток энергии со стиснутыми зубами, сдавленный, как гелий в пинче с обращенным полем[7]. Денни – звено в цепи мщения: Карлиньос убил его дядю Хэдли в Суде Клавия; Денни перерезал горло Карлиньосу в тупике Жуан-ди-Деуса. Схвати упавшее оружие врага и обрати против него.