Даль Афганистана

Ветры просквозили,

Воздух пахнет пряно,

С примесью бензина.

* * *

Мысли о скором возвращении домой приносили тревогу. Они изматывали, не давая покоя ни днём, ни ночью. Ощущение, сжимавшее сердце, победить было не под силу. С наступлением темноты страдание нарастало, боль в ранах усиливалась. Охватывало чувство одиночества и покинутости. Казалось, что ты повис в холодной, надоевшей, черной пустоте. В бездне, наполненной невыносимыми душевными и физическими страданиями, идущими друг за другом. Ночь казалась бесконечной, а её тишина - мучительной.

"Славка, ты спишь?", - сквозь сопение и тихий храп прозвучал уставший Мишкин голос.

"Нет. Уснёшь здесь".

"Пошли, что ли, в сортир, покурим". Не зажигая света, который нам теперь был совсем ни к чему, скрипнув сетчатыми кроватями, шарили босыми ногами по пыльному полу в поисках казённых тапочек. Матерясь вполголоса, уцелевшими руками искали затерявшуюся дверную ручку. Стараясь не будить уснувших ребят, шли гуськом, неуверенно и настороженно, вдоль правой стены длинного коридора. Отсутствие посторонних звуков - топота ног, разных шорохов, - позволяло неторопливо двигаться в пустынном помещении. Внезапный наскок на дверь, возникшую на моём пути, - оставил открытой какой-то тормоз, - выбил искры из глаз. Неожиданность удара и яркая вспышка ввели в кратковременный ступор. Забыв о спящих, шутканул: "Хорошо, что башня забинтована. Искры посыпались настолько яркие - думал, прозрел". А затем, понизив голос, добавил: "Ничего не скажешь, тихонечко добрались...".

И, подавляя смех, шлёпая тапочками, мы засеменили дальше.

Ночную тишину нарушил дежурный по госпиталю, вихрем ворвавшийся в небольшое помещение санузла. "Тааак... Распорядок дня нарушаем? - и, не дождавшись ответа: - Да я на вас рапорт начальнику госпиталя напишу!". "Кто-то уже настучал, - подумал я. - Ох уж эти сексоты, неистребимая прослойка населения. В армии особисты их пристраивают каптёрщиками. На гражданке прихлебатели да подхалимы заносят хвосты вышестоящим. Живут по принципу: "Если хочешь жить хорошо и к начальству ближе, держи попу высоко, а голову ниже". Тьфу на вас, людишки! Тьфу на вас ещё раз!".

Пока я предавался философским размышлениям, дежурный выпустил пар.

"Ну, что молчите?".

Когда не видишь глаз собеседника, трудно понять его эмоции. У нас же головы были забинтованы по кругу и крест-накрест.

Я по-прежнему сидел на подоконнике под открытой форточкой, в больничных трениках и исподней рубашке. Покачивая ногами, левой рукой заботливо прижимал к животу загипсованную, чудом уцелевшую и от этого ставшую ещё ближе и дороже правую руку (хотя, если быть более точным, то и голова на плечах тоже уцелела чудесным образом). С наслаждением вдыхал свежий уличный воздух: "С детства ненавижу запах курева и незаслуженно громкого крика".

Михаил, чадя цигаркой, восседал, как гриф на вершине скалы, известное дело где.

Мы спокойно стали объяснять офицеру, что нас не надо пугать. Хуже, чем есть, всё равно не будет. Всё, отвоевались. А если, товарищ начальник, вам что-то неясно, то идите лесом. Не найдёте в Узбекистане лесного массива, тогда идите куда подальше.

"Ну, мы ещё с вами разберёмся!".

Круто развернувшись, ушёл, хлопнув дверью.

Вышла осечка. Офицер наверняка уже не раз - и с одинаковым успехом -атаковал постоянно чувствовавшего себя в чём-то виновным госпитального брата.

"Отлёживаются тут всякие, а мы за государственный счёт должны всех лечить, кормить и охранять".

Ничего нам за ночную стычку не было.

Время тянулось медленно и нудно. Всякий лежащий, ходящий и стонущий ждал здесь выписки или отправки.

Постепенно надо было привыкать к новой реальности, в которой более широкий мир теперь становился лишь живым звучанием. Притуплённый, травмированный взрывом слух старался уловить все разношёрстные звуки, на которые из здоровых мало кто обращал внимание. Это была новая жизнь, не знакомая прежде. За окном запели птички - пришла долгожданная зорька. Всё стихло вокруг - похоже, наступила ночь. Барабанная дробь по карнизу за стеклом сообщала о начавшемся дождике. Восприятие цветной природы сузилось и обнищало. Солнышко стало либо ласково-тёплым, либо изматывающе-жарким, сверкающий яркий снег - податливо-холодным и мокрым. Предметы перешли в измерение приятно-гладких или шершавых, твёрдых или уступающих пальцам. День ото дня вязкая темнота глушила зрительную память. Блестящая в утренних лучах роса на ярких от влаги кустах и траве, красные, жёлтые и белые цветы, знакомые лица и предметы теперь лишь иногда виделись во сне. Передвигаться приходилось настороженно и медленно, внимательно исследуя и запоминая расположение вещей и обстановку помещений. "Прежде, чем сесть, обследуй место посадки". (Как-то Мишка ушёл покурить, я ему под одеяло засунул воздушный шарик. Пришёл друг и сходу - в кровать, подорвался повторно).

Личные вещи приходилось аккуратно складывать и запоминать, куда положил. Подолгу искать упавший предмет. Раньше осматривал, теперь ощупывай. Видел окружающий мир, разноцветье, смотрел кинофильмы, теперь - домысливай.

Самое трудное - привыкнуть, что ты не мобилен, принимать унижение и обман.

Люди выжимают из жизни все, не боясь ни Бога, ни его оппонента.

Отсутствие зрения, ноги или руки невозможно понять или объяснить. Его можно только почувствовать.

Сиди хоть целый день в кресле, имитируя отсутствие ног, ходи с закрытыми глазами, тыкаясь в углы - всё это пустая грустная игра. В ней отсутствует самое главное - гнетущее понимание, как пожизненный приговор, что ты такой теперь навсегда.

Лучшее лекарство на свете, как известно, - это сон. В такие часы человек идёт на поправку. Раны во сне затягиваются быстрее, душевная боль затихает. Спасительную дремоту прервала кишкопляска.

Словно малые дети, получившие новогодний подарок, местные радовались казану плова (мы, даже будучи взрослыми, как малыши верим в чудо и ждём подарков). Под гиканье и улюлюканье они приплясывали вокруг стола с ложками в руках.

"Вставай кюшать плёв! Бистро вставай, папробуй нашу вкусную плёв!".

Заботливые родители решили угодить своим приболевшим чадам. Надо признать, им это удалось.

Посещать госпитальную столовую, да три раза в день, я не любил. И проблема была далеко не в качестве еды. Утраченная чувствительность мягких тканей лица и неумелая левая рука не позволяли ложке попасть по месту назначения. Хотелось зафугасить посудину о пол вместе с содержимым. Так что, скрывая гнев на самого себя, отказывался от жидкого. Второе без особого разбора метал, как в топку, что попадалось в ложку, с одним желанием - поскорее уйти.

Что касается плова, то повседневная реальность новой жизни проявляла себя даже в мелочах. Пока нашли свободную ложку, да уступили место за столом, пробовать практически было нечего. На дне казана, как оказалось, лежала лишь присыпанная рисом большая круглая айва.

"Айва?! - разочарованно подумал я. - Лучше б таких же размеров кусок мяса спрятали. Хотя всё равно б не досталось".

Мне всегда было чуждо чревоугодие. Лучше остаться голодным, чем быть одержимым звериным инстинктом.

Вспомнился афганский плов. Тогда я поступил немного иначе.

Придерживаясь золотой середины, нельзя позволять садиться себе на шею.

Мы стояли на блоке в "зелёнке", между шоссе и пустующим кишлаком. Уходя из зоны боевых действий, крестьяне поспешно покидали обжитые места. Пустующие глиняные дувалы и небольшие орошаемые плодородные делянки располагались хаотично. Люди приспосабливались к местности как могли.

Спасаясь от жары, населённые пункты ютились у живительных рек. От них в разные стороны кровеносными сосудами расходились рукотворные арыки. Причудливо петляя, заметно похудевшие и ослабленные, они объединялись вновь. Находясь в постоянном движении, вода питала возделываемые культуры, дикорастущие кусты и деревья, называемые нами "зелёнкой".