Боевые машины, ощетинившись стволами, пытались отыскать и подавить огневые точки противника.

Энди взяла запах мины. Оглянувшись, я указал обнаруженное место.

Помощник Вугар, стоял, опустив руки, вжав голову в плечи, и смотрел перед собой в землю.

Вот и мне довелось на своём пути встретить этот испуганный взгляд.

Война срывает маски, и человек становится виден, как в чистом поле.

Сквозь затравленный опущенный взгляд Вугара виделись мне лица дембелей. Отслужившие два года, они отсчитывали каждый пройденный километр до советской границы. Ожидание для них перешло в дни и часы.

Отогнав все посторонние мысли насколько это было возможно, стал ещё бдительней и собранней. Громко и часто колотилось сердце. Наступил момент "секунда как вечность". Всё вокруг замерло и пропало. Время остановилось. Пауза ощущалась, как ощущается смерть в затянувшемся ожидании. Рука лишь на мгновенье застыла на мине.

Яркий солнечный свет резанул по глазам. Первый лучик пришёл сообщить о начатом дне.

С детства любил я и ждал эти секунды. Юношами ходили мы в туристические походы. В России и здесь, на Афганской земле, когда гитара была под рукой, всегда пел "Гимн Восходящего Солнца".

В такие мгновенья были лишь двое - зорька и я...

...От встречного ветра не прятал лица

и шёл, не срезал круги.

Поэтому тёплый комок свинца

нашёл меня раньше других.

Я труса в себе не посмел бы простить.

Взглянуть не посмел бы на вас.

Поэтому силы сумел найти

в решающим ставший час.

Поэтому голову не опустил.

Поэтому стал смелей.

Ворвался свинец и не отпустил.

Скрутил и пригнул к земле...

Отмучилось, остановилось солдатское сердце. На двенадцатый день так и не пришел в сознание, и наступила клиническая смерть.

В операционной Кабульского госпиталя хирург методично применял технику непрямого массажа сердца.

Длительное забытьё сменилось давящими жерновами. Измученное, израненное тело было согласно на всё, лишь бы без боли.

Не существовало ни комнаты, ни хирургического стола, только угнетающая боль, на каждую клеточку.

Всё зависло в промежуточной, временной точке. Струна напряжения должна была не выдержать и лопнуть. Постепенно становилось тяжело и легко. Совмещалось несовместимое. Холод-тепло, боль-удовольствие, давление и невесомость.

Перед глазами - живая, золотисто-бархатная, бездонная пустота. Радужная, одновременно чужая и родная. Притягивающая и отталкивающая, живущая своей жизнью, звенящая, переливающаяся с яркоцветными, хаотично движущимися точечками пустота. Разом ощущалось одиночество и присутствие наполняющего собой бескрайнюю вселенную вездесущего. Ещё немного, струна разлетится со звоном, и всё навсегда рассыпется и распадётся на мельчайшие частички, и я стану бездонной, живой вечностью...

Неизвестное быстро сменилось знакомыми ощущениями. Темнота стала однотонной и поверхностной, боль острой, физической. Чьи-то руки невыносимо давили на грудь в области сердца. Негромкий мужской голос твердил: "Дыши, дыши...". К лицу прижималась кислородная маска. Монотонно-прерывисто пищал зуммер. Сознание затуманилось, всё стихло.

Стабильное понимание и восприятие происходящего возвращались в госпитальной палате.

Не было ни стен, ни пола. Голову и тело, покалывая мелкими иголками, сжимали неведомые тиски. Откуда-то издалека доносились неразборчивые голоса. Темнота перед глазами давила неизведанным животным страхом... Свет, где же свет? Ненадолго хотя бы маленький успокоительный лучик. Нет, это не сон и не ночь... Чужая, угнетающая, мрачная, незнакомая темнота.

Двинул правую руку к лицу. "Надо сорвать, сорвать всё, что мешает проникновению света...". Закованная в гипс рука дёрнулась и непослушно опустилась на тело. Левой ощупал тугие бинты. Открытая нижняя часть лица и шея покрылись чужой жёсткой коркой. Пальцы судорожно старались попасть под бинты. Нетерпеливо, упрямо рванулась рука. Острая боль прошила голову и каждую клеточку тела.

Силы ушли, рука упала.

Ослабленное тело лежало, сознание лёгким облаком парило над ним. Я словно пребывал одновременно там и здесь. Лежал на кровати и плавно пульсировал под потолком.

Цепляясь одна за другую, вяло потекли тревожные мысли. "Как жить дальше? Это навсегда? Где я?.. Почему в здесь? Ведь до Кабула почти триста километров. Сколько прошло времени?".

Вопросы неумолимо пожирали и без того ослабленное тело. "Я теперь никогда не смогу играть на гитаре. Мотоцикл, меня дома ждёт мотоцикл. Как же там Энди? Нет, она будет жива. Перед взрывом я спрятал её за спиной. Колонна? Она должна вырваться, за выбоиной начинался ровный асфальт.

Надо побыстрей возвращаться, лечиться и назад, к ребятам, в строй...".

Изнуряющие тягучие мысли замкнутой цепью возвращались к тому, с чего начинались.

"Как сообщить родителям? Ведь я даже своей рукой написать не смогу. Письма, написанные заранее, наверняка ещё в пути. Однако вскоре иссякнут и они. Матери, бедные наши матери. Пуля, попавшая в сына, рикошетом попадает в мать, болью пронизывает материнское сердце. Простите нас. Не для того вы нас растили.

Зачем люди убивают друг друга? Вместо того, чтобы лечить больных, искоренять нищету и насилие, лучшие умы тратят жизни, изобретая смертоносные орудия. Тратятся бешеные деньги, круглосуточно работают заводы. Всего лишь для того, чтобы стать кому-то ещё богаче и могущественней. Всё, всё ради денег... Не для того дана нам жизнь, чтобы вот так её прожигать".

На кровать кто-то присел.

"Ноги целы", - подумал я, пошевелив под одеялом пальцами. Тихий уставший мужской голос спросил: "Не спишь?" (сплю... Это единственное, что теперь мне по силам - заставить себя уснуть. Возможность вырваться из мысленной рутины, а значит, из настоящего...).

Но на вопрос ответил коротко: "Нет".

Голос продолжил: "Я хирург. Ты наверняка не пил и не курил? Тренированное, здоровое сердце у тебя, поэтому и выжил".

Я молчал. Не желая оставаться в давящей тишине, он опять заговорил.

"Держись, переломы челюсти и скуловой кости срастутся и жевать станет легче. Гипс и бинты с грудной клетки, придёт время, снимут. Крупные осколки мы удалили. В лице и груди у тебя ещё десятка три наберётся. Их не стали трогать, мешать они тебе не будут".

Голос, не желая убивать надежду, умолчал о главном. По той же причине не задавал вопросов и я.

Сердце грустно шептало: "Это навсегда...". Разум упрямо громоздил надежды...

Пришла медсестра. Хирург приподнял головную часть кровати и, попрощавшись, ушёл. "Какое сегодня число?", - хриплым голосом спросил я. "Первое. Первое ноября", - быстро исправился девичий голос, и, слегка гремя посудой, медсестра осторожно присела рядом.

"Какой же день был тогда? Кажется, девятнадцатое октября...".

Сестричка терпеливо кормила.

Мне от своей беспомощности стало неловко и стыдно. Еда была жидкой и тёплой. Вкус, обоняние и слух вернутся нескоро и не полностью. Лишь через полгода, на День Победы, подаренный девчонками букетик цветов пробьётся запахом весны.

Госпитальные палаты были переполнены. Окружной центральный Кабульский военный госпиталь ждал отправки раненных в СССР.

Уставшие от боли и безделья бойцы давили уныние и горе потехами, смехом и шутками. Развлекали себя как могли. В соседней палате кто-то на забинтованной груди изобразил карту боевого пути. У другого - на повязке, скрывающей глаз, красовался глаз "на замену" - нарисованный, нереально большой. Лежащему на вытяжке с переломом ноги написали на гипсе: "Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым!".

Соседом по койке оказался однополчанин, артиллерист Лёха, получивший ранение в глаз и руку. Лейтенантик всячески старался меня поддержать и развеселить. С его помощью стал постепенно вставать и двигаться.