В ХХ веке, накануне печальных событий новейшей русской истории, последний протопресвитер русской царской армии видел также отнюдь не радужную картину церковной жизни: «Трудно представить себе какое-либо другое на земле служение, которое подверглось бы такому извращению и изуродованию, как архиерейское у нас. Стоит только беглым взглядом окинуть путь восхождения к архиерейству, чтобы признать, что враг рода человеческого много потрудился, дабы, извратив, обезвредить для себя самое высокое в Церкви Божией служение»[846].
О тех же годах преподобный старец Варсонофий Оптинский говорит: «Смотрите, в семинариях духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а все потому, что только одна зубрежка без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, встать в сторонке, поплакать, умилиться, ему дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает»[847].
А вот наблюдения профессора Московской духовной академии архиепископа Илариона (Троицкого): «Десятый год наблюдая академическую жизнь, я невольно с грустью и печалью, иногда с негодованием, замечал, что студенты академии слишком мало занимаются богословием и еще меньше богословием интересуются. Получается крайне ненормальное явление: студент духовной академии, оканчивая курс, имеет некоторые взгляды философские, исторические, даже политические, но не имеет определенных взглядов богословских. Чисто богословские вопросы его не волнуют; он будто даже и не понимает, как это богословский вопрос может задевать за самую сердцевину души, ломать и переворачивать всю жизнь человека, заставлять его ввергаться в огонь и в воду»[848]. И уже скоро профессору придется стать новомучеником…
В письме святителя Серафима (Чичагова) от 14 ноября 1910 г. говорится: ''Пред глазами ежедневно картина разложения нашего духовенства. Никакой надежды, чтобы оно опомнилось, поняло свое положение! Все то же пьянство, разврат, сутяжничество, вымогательство, светские увлечения! Последние верующие – содрогаются от развращения или безчувствия духовенства, и еще немного, сектантство возьмет верх… Никого и нет, кто бы мог понять, наконец, на каком краю гибели Церковь, и отдать себе отчет в происходящем… Время благоприятное пропущено, болезнь духа охватила весь государственный организм, перелома болезни больше не может случиться и духовенство катится в пропасть, без сопротивления и сил для противодействия. Еще год – и не будет даже простого народа около нас, все восстанет, все откажется от таких безумных и отвратительных руководителей… Что же может быть с государством? Оно погибнет вместе с нами! Теперь уже безразлично, какой Синод, какие Прокуроры, какие Семинарии и Академии; все охвачено агонией и смерть наша приближается''[849].
Но и во время самих гонений на Церковь в ней оказываются отнюдь не только исповедники и диаманты веры. М. Новоселов, по некоторым сведениям в начале 20-х годов ставший епископом гонимой катакомбной церкви[850], утешал паству несладкими словами: «Не будем смущаться и неверностью множества пастырей и архипастырей как явлением неожиданным: это не новость для Церкви Божией, нравственные потрясения которой, исходившие всегда от иерархии, а не от верующего народа, бывали так часты и сильны, что дали повод к поучительной остроте: „Если епископы не одолели Церковь, то врата адовы не одолеют ее“»[851].
Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в посланиях духовенству Крымской епархии конца 40-х – начала 50-х годов скорбит о пастырях: «Отвык наш несчастный народ ежедневно бывать в церкви, как было в старину. Забыли и священники свой долг быть всегдашними молитвенниками о народе. Никем не совершается память святых, которым положены службы на каждый день. Многие сельские священники прямо говорят мне, что им нечего делать целую неделю, от воскресенья до воскресенья… Не есть ли священнослужение вообще, а в наше время в особенности, тяжелый подвиг служения народу, изнывающему и мучающемуся от глада и жажды слышания слов Господних? А многие ли священнослужители ставят своей целью такой подвиг? Не смотрят ли на служение Богу как на средство пропитания, как на ремесло требоисправления?.. Тяжкие испытания и страдания перенесла Церковь наша за время Великой революции, конечно, не без вины. Давно, давно накоплялся гнев народный на священников корыстолюбивых, пьяных и развратных, которых, к стыду нашему, было немало. И с отчаянием видим мы, что многих, многих таких и революция ничему не научила. По-прежнему, и даже хуже прежнего, являют они грязное лицо наемников – не пастырей, по-прежнему из-за них уходят люди в секты на погибель себе… Пастыри молчат… Когда я говорю с вами об этом, то чаще всего слышу в ответ: „У нас нет пособий для проповеди“. Не стыдно ли так отвечать? Разве проповедь состоит в повторении чужих проповедей? Разве не слышали вы от святого апостола Павла: „И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы“ (1 Кор.2, 4)? Так что же? Значит, нет в вас ни духа, ни силы, если не хотите проповедовать; не имея сборников чужих проповедей, не имеете своих мыслей о Боге, а ищете чужих? Зачем вам сборники чужих проповедей, если сама Библия есть неисчерпаемое руководство для проповедей? Но к стыду нашему, я должен указать вам на сектантов, неустанно проповедующих только по Библии и усердно, ежедневно читающих ее. А я видел многих священников, которые ни разу не прочитали всей Библии. Не позор ли это?.. Знаю, что готов у многих ответ на обвинение в нерадивости. Знаю, что многие скажут: виновен ли я в том, что не получил от Бога дара красноречия и не могу составлять проповеди, а сборников печатных проповедей теперь почти невозможно найти? Не лукавь, нерадивый иерей, ибо дело не в сборниках проповедей, а в сердце твоем… Если не проповедует священник или епископ, то значит, что не только нет святого избытка в сердце его. Но пусто оно, и не о чем ему говорить и проповедовать»[852].
О несколько более поздних годах вспоминает митрополит Санкт-Петербургский Иоанн (Снычев). Тогда, в хрущевское гонение, под давлением властей архиереи издавали – от своего имени! – чудовищные распоряжения о недопущении детей в храмы. «Да, скорбные дни переживает Русская Церковь. Сами епископы разрушают ее устои, терзают бедную и всячески издеваются. Вот они, епископы последних дней, о которых умолял преподобный Серафим Саровский и получил ответ, чтобы он не молился о них, так как Господь не помилует их! За что же, поистине, миловать? Наказывать следует. Как Ты, Господи, долготерпелив к нам, грешным! Спаси, Создатель, Церковь Твою, изнывающую от безумия управителей»[853].
В те же годы в России жил человек, чьи строки, по моему восприятию, являются едва ли не единственным образцом беспримесной «святоотеческой пробы» среди огромной массы церковной и околоцерковной литературы второй половины ХХ века – игумен Никон (Воробьев). Для его писем характерна та добродетель, которую преподобный Антоний Великий называл первейшей для христианина – трезвость (причем очень естественная и очень светлая). И вот его взгляд на нашу Церковь времен хрущевских гонений, изложенный в письмах семинаристу Алексею: «Я считаю преступлением со стороны „старших“, что они без испытания, без указания пути принимают в монашество по личным расчетам. Уверен, что они этого не сделают по отношению к собственным детям, а чужих не жалеют… Я очень жалею о. Павла. Ни в коем случае не надо его осуждать, а всякий раз, как вспомнишь его, от всего сердца вздохни: „Господи, помоги рабу Твоему, спаси его!“ Он нуждается в нашем сочувствии и молитвах. Это – плод ложной постановки духовной школы. Взяли механически внешний строй старой школы без его достоинств, без его опытных и образованных преподавателей, без учета нынешних обстоятельств – и спокойны. Даже отношение к учащимся как к лагерникам, а не свободным живым личностям, которым надо всячески помочь утвердиться прежде всего в вере, в живой вере в Бога, а не требовать знания на память кучи сырого материала. Доходит ли, не говорю – до сердца, а даже до ума хоть один предмет? Делается ли он своим для учащегося? Сомневаюсь. Это куча фактов, сырой, непереваренный материал. Хуже того. При малой вере рассмотрение „лжеименным“ разумом духовных истин приводит к „снижению“ значения этих истин. С них снимается покров таинственности, глубины Божественной мудрости. Эти истины делаются предметом „пререкания языков“, чуждым для души учащихся. Вера слабеет и даже исчезает… Все надо бы переделать, начиная с программ и кончая администрацией, даже помещениями. Скажут, не такое теперь время. Пусть всего нельзя сделать, а кое-что можно. А главное, всем надо бы иметь в виду эту цель, что можно – с своей стороны делать, а о прочем скорбеть. Тогда само собой и отношение к учащимся было бы не такое, как теперь, а как к живым душам, перед которыми все, начиная с ректора и кончая прислугой, должны были бы считать себя должниками, не могущими выплатить свой долг… Невольно вспомнишь слова святителя Тихона Задонского, что христианство незаметно уходит от людей, остается одно лицемерство. Это сказано двести лет назад. А теперь что? Духовная школа мертва и выпускает окончательных мертвецов. Скоро „мертвые погребут и этих мертвецов“ (ср.: Мф.8, 22), что уже и делается. Господи, спасай нас всех!»[854].
