Епископ, проницательный и настороженный, подмечал каждую мелочь. Он напоминал мне генерала, прибывшего с проверкой нового личного состава и мысленно делающего свои выводы относительно каждого из офицеров: Шампернун – устарел, заменить; Бодруган – добрый вояка, но своенравен, недавно бунтовал против короля; Карминоу – тщеславен и угодлив, с ним надо держать ухо востро. Что же касается приора – позвольте, уж не пятно ли от соуса у него на платье? Могу поклясться, что епископ тоже заметил его. Через минуту его взгляд уже скользнул по головам других собравшихся, рангом пониже, и остановился на полулежащей фигуре приходского священника. Я надеялся, что обход не дойдет до монастырской кухни или, еще того хуже, комнаты самого приора.
Сэр Джон поднялся с колен и в свою очередь принялся представлять тех, кто приехал с ним.
– Ваша милость, мой брат, сэр Оливер Карминоу, член королевской парламентской комиссии, и его супруга Изольда. – Он подтолкнул вперед своего брата, который, судя по красному лицу и бессмысленному взгляду, провел время в ожидании высокого гостя в винном погребе вместе с приходским священником.
– Ваша милость, – сказал тот и преклонил колено, но не слишком низко, видимо, из опасения, что, поднимаясь, может потерять равновесие.
На вид он казался симпатичней сэра Джона, хоть и был навеселе: выше ростом, шире в плечах, с мужественным подбородком – явно не из тех, кто уступает в споре.
– А вот от этой я бы не отказался, будь у меня право выбирать, – восхищенно прошептал мне кто-то в самое ухо.
Роджер, мой проводник, снова стоял рядом, но говорил он не со мной, а со своим приятелем. В его способности направлять мои мысли, всегда возникать рядом как раз тогда, когда я меньше всего ожидал его увидеть, было что-то сверхъестественное. Впрочем, надо отдать должное его вкусу. Мне стало любопытно, догадывалась ли она о его отношении, – во всяком случае, когда она поднялась после реверанса и поцеловала епископу руку, она посмотрела прямо на нас.
Изольда, жена сэра Оливера Карминоу, не носила головного убора: ее золотистые волосы, заплетенные в косы в виде двух петель, были перехвачены обручем с драгоценными камнями, который был надет поверх ажурной сетки. И одевалась она не как все: на ней не было плаща, как у других дам, и платье, не столь широкое, лучше обрисовывало фигуру, а длинные узкие рукава спускались ниже запястья. Вероятно, оттого, что она была моложе остальных присутствующих дам (от силы лет двадцать пять – двадцать шесть), мода играла гораздо большую роль в ее жизни, хотя, если и так, сама она, похоже, не осознавала этого и носила свои изысканные наряды с небрежным изяществом. Я никогда в жизни не видел более прелестного и более скучающего женского лица, и когда она без всякого интереса обвела взглядом нашу компанию, точнее сказать Роджера и его приятеля, губы ее чуть заметно дрогнули, и я понял, что она с трудом сдерживает зевоту.
Думаю, каждому случается однажды в жизни увидеть мелькнувшее в толпе лицо и навсегда запомнить его, а если очень повезет, можно спустя какое-то время случайно повстречать его вновь в ресторане или на вечеринке. Такая встреча зачастую разрушает все чары, и волшебство исчезает. Но мне это не грозило. Я взирал сквозь века на живое воплощение шекспировской «девы несравненной»[2], которая, увы, никогда на меня не взглянет.
– Интересно, – пробормотал Роджер, – сколько еще она будет безропотно сидеть взаперти в Карминоу и запрещать себе даже думать о свободе?
Мне тоже хотелось бы это знать. Если бы я жил в их времена, то без колебаний отказался бы от должности управляющего имением сэра Генри Шампернуна и предложил бы свои услуги сэру Оливеру и его жене.
– Но в одном ей повезло, – отозвался другой, – ей не нужно думать о том, чтоб родить мужу наследника, – три крепеньких пасынка избавили ее от этой заботы. Она вольна делать что пожелает: свою лепту она уже внесла, подарив мужу двух дочерей, и сэр Оливер не останется внакладе, когда придет время выдавать их замуж.
Вот как оценивали женщину в те дни. Простой товар, который изначально выращивают на продажу и затем торгуют им на рынке, точнее – в поместье. Неудивительно, что, исполнив свой долг, женщина стремилась найти утешение на стороне: заводила любовника или с увлечением начинала торговать собственными детьми – дочерьми, сыновьями.
– Вот что я тебе скажу, – заявил Роджер, – Бодруган имеет на нее виды, но, пока он не расквитался с сэром Джоном, ему надо держать ухо востро.
– Спорю на пять денариев, она и не посмотрит на него.
– По рукам. Но если я прав, подряжусь к ним связным. У меня большой опыт в этом деле – сколько раз помогал своей хозяйке и сэру Джону.
Поскольку я наблюдал за всем происходящим из другого времени, мне отводилась сугубо созерцательная роль: никакой ответственности, никаких обязательств. Я мог передвигаться в этом мире, оставаясь незамеченным и зная: что бы ни произошло, я не в состоянии ничего предпринять, будь то комедия, трагедия или фарс. А вот в своем двадцатом веке я должен нести полную ответственность за собственное будущее и за будущее моей семьи.
Кажется, на этом церемония представления завершилась, но программа визита еще далеко не была исчерпана, поскольку колокол начал созывать к вечерне, и вся компания разделилась: более почетные гости отправились в монастырскую часовню, а те, кто попроще, – в приходскую церковь, которая одновременно составляла часть часовни, и лишь арочный проем, перегороженный решеткой, отделял одну от другой.
Я подумал, что спокойно обойдусь без вечерней службы, хотя, устроившись возле решетки, можно было бы из церкви понаблюдать за Изольдой. Но мой злосчастный проводник, который поначалу сам вытягивал шею явно с тем же намерением, затем решил, видимо, что и так слишком долго валял дурака, и, кивком головы дав знак своему приятелю, вышел из здания монастыря и через прямоугольный двор прошел к воротам. Они снова были распахнуты, и около них собралась толпа из священников и прислуги, которые, хохоча, наблюдали за тем, как люди епископа пытались затащить неуклюжую повозку во двор монастыря: колеса завязли на обочине, между размытой дорогой и общинным лугом. Но это развлечение было здесь не единственным достойным внимания: на лугу, похоже, развернулась ярмарка – повсюду были установлены лотки и стойки, какой-то парень бил в барабан, другой пиликал на скрипке, в то время как третий чуть не оглушил меня, одновременно дуя в два огромных, длиной с него самого, рога, с которыми он, ловко работая руками, умудрялся как-то справляться.
Вслед за Роджером и его другом я вышел на луг. Они останавливались чуть ли не каждую минуту поприветствовать знакомых, и я понял, что это было не случайное веселье, наспех устроенное в честь приезда епископа, а настоящий мясной пир: у каждой стойки висели на крюках туши только что забитых баранов и свиней – кровь еще капала с них на землю. Подобную картину можно было наблюдать и возле каждого выходившего на луг дома. Хозяева с ножами в руках трудились в поте лица, свежуя овцу, или выпускали кровь из свиной туши, а некоторые, видимо занимавшие более высокое положение в этом обществе, с важным видом демонстрировали огромные рогатые бычьи головы под рукоплескания и одобрительный смех толпы. Когда день начал угасать, запылали факелы, в свете которых в фигурах забойщиков и свежевальщиков скота появилось что-то демоническое. Они работали очень быстро, даже азартно, торопясь завершить дело до наступления ночи, и от этого общее возбуждение все нарастало, и знакомый музыкант с двумя рогами в руках, продвигаясь в толпе, высоко поднял свои инструменты, чтобы извлечь из них поистине оглушительные звуки.
– С Божьей помощью их желудки не будут пустыми в эту зиму, – заметил Роджер. (Я совсем забыл о нем во всей этой кутерьме, но он по-прежнему был рядом.)
– У тебя небось каждая скотина на учете? – спросил его приятель.
– Не только на учете – без проверки ни одну не забиваем. Конечно, сэр Генри сам-то сроду не заметит пропажи, даже в сотню голов, а заметит – так тоже ничего; другое дело – моя госпожа, это она у нас всем заправляет. Он слишком ушел в молитвы, чтобы думать о своем кошельке, да и вообще о хозяйстве.
