– Мы ждем тебя целую вечность, – набросилась она на Отто Бодругана, едва тот направился к ней. – Сколько же нужно времени, чтобы переплыть залив? Вы, может, по пути еще и рыбу половить успели?

Он поцеловал ей руку, не обращая внимания на злобный выпад, и посмотрел на человека, стоявшего за ее стулом.

– Как поживаешь, Уильям? – спросил он. – Ровно час от моего причала до здешнего – не так уж и плохо, если учесть, что ветер на траверзе. Верхом было бы дольше.

– Да я-то понимаю, – пробормотал он. – Раньше ты никак не мог прибыть. И в любом случае здесь уже ничем не поможешь.

– Ничем? То есть как? – отозвалась Матильда. – А нас всех поддержать в трудную минуту, скорбеть вместе с нами, выгнать французского монаха, а из кухни вышвырнуть этого пьяницу, приходского священника? Если он не сможет использовать свое право брата и заставить Джоанну прислушаться к голосу разума, то кто же тогда сможет?

Бодруган повернулся к Изольде. Он едва коснулся ее руки, а она даже не подняла головы и не улыбнулась ему. Их сдержанность, несомненно, была вызвана осторожностью: любое слово, сказанное слишком доверительно, могло бы быть превратно истолковано.

Ноябрь… Май… Со времени приема, устроенного в монастыре в честь приезда епископа, прошло целых полгода, которые я перепрыгнул одним махом.

– Где Джоанна? – спросил Бодруган.

– В комнате наверху, – ответил Уильям.

И только тут я заметил его сходство с Изольдой. Это был Уильям Феррерс, ее брат, но только лет на десять-пятнадцать старше: его лицо было испещрено морщинами, волосы припорошены сединой.

– Ты ведь знаешь, что нас беспокоит, – продолжал он. – Генри никого к себе не подпускает, кроме французского монаха Жана. Ни от кого, кроме него, он не принимает помощи, отказался от услуг хорошего лекаря, которого мы привезли с собой из Девона. Теперь уже ясно, что монах не справился: больной без сознания, и конец близок – вероятно, остались считаные часы.

– Но если такова воля Генри и он при этом не испытывает страданий, о чем тогда говорить?

– Потому что все делается не так, как положено! – воскликнула Матильда. – Генри дошел до того, что высказал желание быть похороненным в монастырской часовне. Этого просто нельзя допустить. Всем известна репутация монастыря, недостойное поведение самого приора, распущенность монахов. Нечего сказать, подходящее место, чтобы такой человек, как Генри, – с его-то положением! – обрел там вечный покой. Это значит – опозорить нас на весь белый свет!

– Какой такой свет? – спросил Бодруган. – Этот твой свет охватывает всю Англию или только Девон?

Матильда побагровела.

– Не думай, что мы забыли о твоих подвигах семь лет назад, – сказала она. – Изменник, вставший на сторону развратной королевы, которая осмелилась пойти войной против своего сына, нашего законного монарха, – вот кто ты! Немудрено, что французы имеют в твоем лице надежного союзника, чего ни коснись: ты с одинаковым рвением будешь приветствовать неприятельскую армию, если она одолеет Английский канал[3] и вторгнется на наши земли, и защищать распутных монахов какого-то иностранного ордена.

Уильям положил руку жене на плечо, пытаясь ее успокоить.

– Не стоит бередить прошлое, так мы ничего не добьемся, – сказал он. – С кем был Отто во время бунта – сейчас это не важно. Однако… – Он посмотрел на Бодругана. – Матильда кое в чем права. Все же не подобает Шампернуну покоиться рядом с французскими монахами. Было бы во всех отношениях пристойнее, если бы ты позволил похоронить его в Бодругане, учитывая, что к Джоанне в качестве приданого отошла изрядная часть твоих земель. Я, со своей стороны, почту за честь похоронить его в Бере, в нашей церкви, которую мы сейчас перестраиваем. В конце концов, Генри мой кузен: он мне такой же близкий родственник, как и тебе.

– О, ради бога, – вдруг раздался голос Изольды, – пусть Генри лежит там, где сам того желает. И вообще, не пристало нам делить шкуру неубитого медведя.

Я впервые услышал ее голос. Она, как и все, говорила по-французски сильно гнусавя, но либо потому, что она была моложе других, либо я был просто необъективен, однако мне показалось, что речь ее гораздо музыкальней, а звуки чище. Не успела она договорить, как Матильда вдруг разрыдалась, к полному ужасу ее супруга, а Бодруган отошел к окну и стал угрюмо смотреть на улицу. А сама Изольда, которая вызвала этот всплеск эмоций, нервно постукивала ногой с выражением надменного презрения на лице.

Я оглянулся на Роджера – он с трудом сдерживал улыбку. Затем он сделал шаг вперед и с большим почтением ко всем присутствующим (хотя, как мне показалось, он пытался обратить на себя внимание Изольды) сказал:

– Если вам будет угодно, я доложу госпоже о прибытии сэра Отто.

Его слова остались без внимания, и, приняв молчание за знак согласия, Роджер поклонился и вышел. Он поднялся по лестнице в верхние покои, и я не отставал от него ни на шаг, как будто мы были связаны с ним одной веревкой. Он вошел без стука, откинув тяжелые портьеры, прикрывавшие вход в комнату, которая была размером, наверное, с половину нижнего зала – большую ее часть занимала застеленная кровать. Маленькие окошки почти не пропускали свет, поскольку в них использовался промасленный пергамент, и горящие свечи на столе, стоявшем в изножье кровати, отбрасывали огромные тени на выкрашенные в желтый цвет стены.

В комнате находились трое: Джоанна, монах и умирающий. Безжизненное тело Генри де Шампернуна было обложено подушками – казалось, что он сидит, подбородком почти касаясь груди; голова его была обмотана белой тканью наподобие тюрбана, который придавал ему нелепое сходство с арабским шейхом. Глаза были закрыты, и, судя по мертвенной бледности лица, мучиться ему оставалось совсем недолго. Монах, наклонившись, что-то помешивал в чаше на столе. Когда мы вошли, он поднял голову. Это был тот самый молодой человек с лучистыми глазами, который служил секретарем или клириком у приора во время моего первого визита в монастырь. Он не проронил ни слова и продолжал заниматься своим делом, а Роджер повернулся к Джоанне, сидевшей в другом конце комнаты. Она сохраняла полное самообладание, никаких следов скорби на лице, и вышивала на пяльцах цветным шелком.

– Все здесь? – спросила она, не поднимая глаз от своей работы.

– Все, кто был приглашен, – ответил управляющий, – и уже переругались друг с другом. Леди Феррерс сначала бранила детей за то, что они громко разговаривают, а сейчас сцепилась с сэром Отто; леди Карминоу, по-моему, не рада, что приехала. Сэр Джон еще не прибыл.

– И навряд ли прибудет, – ответила Джоанна. – Я предоставила это решать ему самому. Если он слишком поспешит со своими соболезнованиями, это может показаться подозрительным, – да его же сестрица, леди Феррерс, первая не преминет устроить из этого скандал.

– Уже устраивает, – заметил управляющий.

– Не сомневаюсь. Чем быстрее наступит конец, тем лучше для всех.

Роджер подошел к кровати и посмотрел на своего умирающего господина.

– Сколько еще осталось? – спросил он монаха.

– Он больше не очнется. Можешь до него дотронуться, если хочешь, он ничего не почувствует. Остается подождать только, чтобы остановилось сердце, и тогда госпожа сможет объявить всем о его смерти.

Роджер перевел взгляд с кровати на стол с чашами:

– Что ты ему дал?

– То же, что и раньше, – мак, сок цельного растения в равных пропорциях с беленой.

Роджер взглянул на Джоанну:

– Уберу-ка я лучше все это от греха подальше, а то могут возникнуть ненужные вопросы. Леди Феррерс говорила о каком-то своем лекаре. Они, конечно, вряд ли посмеют идти против вашей воли, но мало ли что.

Джоанна, по-прежнему поглощенная вышиванием, пожала плечами.

– Если хочешь, забери, что осталось, – сказала она, – хотя все настои мы уже вылили. Чаши можешь на всякий случай убрать, но я думаю, что брату Жану опасаться нечего. Он действовал с предельной осмотрительностью.