Чем ближе мы подходили к заброшенному строению, тем Килька трясся сильнее. Неприятный нервный холодок заставлял пробегать мурашки и по моей коже. Сунься я сюда один, сейчас бы немедленно повернул обратно. Но висел грузом Килька, которому двигаться вперёд не хотелось ещё больше, чем мне. Это обязывало являть пример то ли безрассудства, то ли храбрости, то ли того и другого сразу.

Краска стен когда-то была зелёной, но её давно стёрли дожди, обнажив серые цементные разводы. Мы стояли возле угла, и я мучительно размышлял: обойти ли сначала домину кругом или сразу сунуться внутрь? Выбрал второе. Этот вариант предполагал, что поиски завершатся быстрее, а мне тут было уж очень неуютно.

Я первым поднялся по рассохшемуся крыльцу, доски которого протестующее скрипели. После нога ухнула чуток вниз: в коридоре дощатое покрытие ободрали до шершавого бетона. Пол покрывала древесная труха, спрессованные листья, высохшая трава, что смягчало звук наших шагов. Казалось, что дыхание было более гулким, чем поступь. Килька не отставал. Больше всего на свете он боялся остаться один. Захотелось свернуть налево, и я свернул. Шёл, пока в стену не упёрся. По левую руку решётчатая рамка с квадратами выбитых стёкол. По правую руку вход в первую палату. Остаётся перешагнуть порог. И я перешагнул. Ничего интересного в комнате не нашлось. Пусто, как в космосе. Лишь кровать с отломанной спинкой торчала у одной из стен сиротливым шалашиком.

Мы уселись на косую перекладину, с которой сползала проржавевшая сетка. Я повыше. Килька пониже. Две нахохлившиеся птицы в холодный осенний день. Мёрзлое ощущение чего-то мёртвого заползало всё глубже. Нельзя давать ему одержать верх. Я попытался отогнать его разговорами о делах дальних, но тоже невесёлых.

-- Тебе родители пишут? -- спросил я.

Собственно, это меня ни капельки не интересовало. От своих после случая с молотком я не ждал писем. И сам им писать не собирался.

-- Нет, -- тихо сказал он, очень тихо, слово нехотя выскользнуло из-под сжавшихся губ.

-- А чего так? -- задал я следующий вопрос. Просто так, чтобы не молчать в этой могильной тишине.

-- Их нету, -- голова Кильки развернулась ко мне, и сквозь линзы очков я увидел большущие глаза, наполненные безмерной грустью. -- Их в прошлом году на машине расшибло. Утром ехали к тётке, а навстречу ди-джей какой-то с радио после пьянки гнал. Заснул за рулём. На встречку выехал. Лобовое столкновение. Сам в лепёшку, и мои погибли. Да везде писали. На памятник даже в Интернете собирали.

-- Родителям твоим? -- удивился я неравнодушию людей.

-- Ему, -- снова едва слышно ответил Килька. -- Родителей моих кто знает?

Мы помолчали.

-- Ты что, -- спросил я, проникаясь самым настоящим интересом, -- один теперь живёшь?

-- Не-а, -- мотнул головой Килька. -- Одному нельзя. У тётки живу. Только худо. Из школы пришёл, по хозяйству шурши. И так до самой ночи. А сейчас каникулы, так с самого утра. У неё хозяйство большое. Кур держит. Свиней. Всех покорми. За всеми убери. Я в лагере этом первый раз за год отдохнул. Знаешь, какое счастье, когда можно ничего не делать!

-- Тебе, наверное, в детдоме лучше было бы.

-- В детдом нет, -- сказал Килька. -- Тётка за меня денежку получает. И квартиру мою сдаёт. Продать хотела, но сказали -- не положено. Я вырасту, сам решать буду. Она неделю злилась, исходила желчью вся. А потом ничего, подобрела. Даже вон путёвку мне сюда оформила.

-- Тут тоже несладко, -- сказал я. -- Посчитай, сколько наших уже поисчезало. И не факт, что к добрым пришельцам.

-- Не хочу считать, -- прошептал Килька. -- Я сейчас часто думаю: вот закончится смена, и опять на тётку батрачить. Аж плохо становится. А потом представлю, что исчезну, как Гоха, и хочется к тётке. Страшно потому что. А иногда и представить не получается. Не укладывается в голове, как это: раз -- и меня нет!

Мы снова помолчали.

-- Хуже всего, что Линукса отобрали, -- разорвал тишину Колька.

-- Линукса? -- слова казалось отдалённо знакомым.

-- Пса нашего так звали, -- и Килька улыбнулся, словно пёс встал перед его глазами вместо полуразваленного корпуса. -- Батька мой программёром впахивал. У него на системнике операционка Линукс стояла. Очень он её уважал.

-- Что за порода пса? -- спросил я.

-- Так, -- пожал плечами Килька. -- Дворняга беспородная. Мы его на дороге подобрали. Его выкинул кто-то. Он в обочине сидел. Грязный такой весь. И грустный. Не шёл к нам. Не верил.

-- А сейчас он где? -- не утерпел я.

Губы Кильки плотно сжались, потом нехотя разлепились.

-- В приют отдала. Это она так говорит. А я боюсь, усыпила. Или собачникам.

Он снова замолк.

-- Не говорит, где приют? -- догадался я.

-- Не говорит, -- согласился Килька.

Он как-то сжался, словно в его голове не укладывалось, как можно пса, который бегает, хвостом виляет, жизни радуется, взять и собачникам отдать. Или усыпить, что ничем не лучше.

-- Ладно, -- вскочил я. -- Харэ сидеть. Давай ещё поищем немного. Не может быть, чтобы в таком огроменном корпусе хоть что-то полезное не сыскалось.

Мы выбрались в коридор и продолжили исследование в соседней палате. Кроватей здесь не обнаружилось. Из мебели тут нашлось лишь две опрокинутые зелёные табуретки. Да ещё по всему полу рассыпали осколки большого зеркала. Они противно хрустели под ногами. Я сдвинул десяток-другой в сторону, но под стеклом лишь темнел пол. Становилось тоскливо, будто на последние деньги купил лотерейный билет, а он и не выиграл. Килька поднял табуретку и уселся. Я подхватил вторую, поставил рядом и тоже сел. Стены словно отгородили нас от внешних звуков. Было прохладно и тихо, словно мы сидели в склепе. Я поёжился. Килька просто замер, будто заледенел.

-- Когда, говоришь, второе полнолуние? -- прогнал я нехорошую тишину.

-- С тридцатого на тридцать первое? -- губы Кильки едва-едва разлепились.

-- А до него что?

-- Вторая четверть Луны, -- пояснил Килька уже чуть громче, словно оттаивал. Словно знания в его голове придавали ему значимости и прогоняли леденящую робость и морозную неуверенность.

"Мы просыпаемся лишь на молодую Луну. Если точнее, то в первую четверть лунного месяца", -- вспомнились слова Машуни.

-- Вторая, -- протянул я. -- А первая когда была?

-- Позавчера закончилась, -- пробурчал Килька, осматривая комнату.

Я ничего не сказал. Просто горько и тоскливо понял, почему вчера Машуня не явилась. А потом отогнал эту мысль. Слишком уж она казалась нереальной. Невозможно поверить, что вполне обычная с виду девчонка может проспать три четверти месяца. Я и не верил. Но снова печалился. И надеялся, что как-то неправильно понял слова Машенции. Что ещё придёт она на мост. Просто вчера случилось нечто такое, отчего она не смогла. Я размышлял и разглядывал пол у себя под ногами. Осколки. Одни осколки. Хаотические созвездия павших звёзд.

-- Ещё две палаты, -- напомнил я, чтобы отогнать тоскливые мысли. -- Чем скорее осмотрим, тем быстрее уйдём.

-- А что ищем-то? -- спросил Килька с искренним непониманием.

Если бы я сам знал это. Если только поймал какой-то намёк. Но инфернальные подсказчики безмолвствовали.

-- Ищи то, что на мусор непохоже, -- принял решение я. -- Вещица, которая странно выглядит. Или которой тут быть не должно.

-- Такое? -- Килька внезапно нагнулся и подхватил нечто тёмное и небольшое.

Потом его рука разжалась. На ладони лежал чёрный кубик.

-- Дай глянуть? -- потянулся я за находкой.

Килька мигом спрятал кубик под сжавшимися пальцами и отдёрнул руку.

-- Не дам. Мне, может, тоже пригодится. Сначала сам позырю.

Вот тебе и компаньон. Вот тебе и друг задушевный. Донельзя бесит такое отношение к делу.

-- Ну, тогда двигаем в следующую палату.

Очередная комната больших сюрпризов не принесла. Мебели тут не было вообще. Зато мусора хватало, аж глаза разбегались. Рваный башмак. Фонарик с отвинченным дном и треснувшим стеклом. Пожелтевшая газета. Пара мятых тряпок. Засохшие листья. Ничего интересного. Одна никому не нужная шняга. Килька рыскал по комнате, что твоя борзая. А мне почему-то снова вспомнился пустой мост.