Оставалась еще беседа с Хакамадой. Его как человека, часто общавшегося с советскими дипломатами, решили пригласить на ужин в посольство СССР. На ужине с Хакамадой были посол Федоренко, советник посольства Мамин, ответственный за контакты с КПЯ, Жуков, Коваленко и я. Раскрутить Хакамаду в ходе этой встречи за вечерним столом с алкогольными напитками взялся Иван Иванович Коваленко, который, как я тогда узнал, когда-то встречался с Хакамадой в Москве во время одного из его приездов и почему-то полушутя величал его по-русски Михаилом Ивановичем. Поначалу Хакамада вежливо отмалчивался точно также, как и другие руководители КПЯ. Но потом, после двух-трех рюмок коньяка, Хакамада заметно расслабился, а Коваленко, воспользовавшись этим, полушутя-полусерьезно стал выводить его из себя преднамеренно бестактными вопросами на тему о политике КПЯ. И тогда Хакамаду вдруг прорвало: раскрасневшись, со злобными искорками в глазах, он вдруг стал выговаривать всем сидевшим за столом все то, что думали о нас его соратники. Повторив китайские обвинения в адрес КПСС, он обрушился на кремлевских руководителей с упреками в "великодержавном" и "бестактном вмешательстве во внутренние дела КПЯ" и в каких-то еще обидных для японцев действиях. И его гневный полупьяный монолог сразу же расставил все точки над "i".
После отъезда Хакамады из посольства всем собравшимся было уже вполне ясно, что руководители КПЯ пока еще втайне от основной массы членов партии начали скатываться на позиции КПК. Это была большая удача миссии Жукова и Коваленко - они возвращались в Москву с ясными выводами. Беседа с Хакамадой стала косвенным подтверждением справедливости моих сомнений, высказанных в информационном письме, направленном ранее в редакцию "Правды".
Описанный мною ужин в посольстве СССР в Токио состоялся весной 1962 года незадолго до моего отъезда в Москву, согласованного еще зимой с руководством редакции, и приезда мне на смену нового корреспондента "Правды" Всеволода Овчинникова.
Я уезжал после неполных пяти лет пребывания в Японии с чувством искреннего разочарования в отношении КПЯ и ее лидеров. Внешне мои контакты с ЦК КПЯ и редакцией газеты "Акахата" остались дружественными. За день до отплытия из Иокогамы в Находку рейсового лайнера редактор газеты "Акахата" Токи, а также несколько видных сотрудников ЦК КПЯ пригласили меня в один из токийских ресторанчиков на прощальный ужин. Там они подарили мне на память позолоченные именные часы с надписью "товарищу Латышеву от Центрального комитета Коммунистической партии Японии". На пристань в Иокогаме пришли проводить меня главный редактор "Акахаты" Токи и несколько других коммунистов из ЦК КПЯ. Казалось бы, расставались мы как друзья, во всяком случае, в личном плане мы действительно, оставались друзьями. И не приходило мне тогда в голову, что спустя каких-нибудь два года и они, и я встретимся как недруги, будучи втянутыми, помимо нашей воли, в противоборство между КПК и КПСС.
Благополучное возвращение в Москву
с доброй репутацией правдиста-японоведа
Работа в Японии в 1957-1962 годах в качестве собственного корреспондента газеты "Правда" с самого начала стала для меня чем-то вроде сна наяву. О творческой журналистской работе я мечтал в школьные годы. Потом меня увлекла научная работа, но при написании диссертации я старался излагать ее содержание по возможности проще и доходчивее, наверное потому, что где-то в глубине души так и не расстался со школьной мечтой о журналистской карьере. Будучи аспирантом, а потом и научным сотрудником, я получал наслаждение от чтения газетных статей Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Юрия Жукова, Сергея Борзенко и других известных мастеров журналистики. Хотелось тогда и мне научиться "глаголом жечь сердца людей", озаряя их сознание четкими мыслями и яркими образами, пробуждая в их душах то радость, то гнев, то жажду борьбы, то другие сильные эмоции, хотя я хорошо понимал, что для такого журналистского мастерства нужен был такой большой талант, которого я в себе не замечал. Обольщаться своими способностями у меня, естественно, не было оснований. Что же касается научной работы, то в ней главное условие успехов виделось мне в трудолюбии и упорстве в достижении поставленных целей. И такие качества я в себе находил.
Но, как гласит русская пословица, "взялся за гуж - не говори, что не дюж". По прибытии в Японию в качестве журналиста я прилагал максимум усердия, чтобы сделать свои корреспонденции не только достоверными и политически заостренными, но и читабельными по форме, хотя это далеко не всегда мне удавалось. Но подо мной была твердая почва: в первые же месяцы своей журналистской работы в Японии я ощутил и продолжал ощущать на протяжении всех последовавших лет доброжелательное и уважительное отношение к себе и к тому, что я писал, со стороны "Правды" и в первую очередь со стороны моего непосредственного начальника В. В. Маевского. За все время моего пребывания в Японии не было с его стороны ни одного одергивания, ни одного осуждения, ни одного укора за промахи, которые наверняка были, ибо в журналистской работе, связанной всегда со спешкой и недостатком информации, такое не может не случаться.
Теперь, спустя сорок лет, я по-прежнему с благодарностью вспоминаю те добрые, похвальные письма из редакции и прежде всего от В. Маевского, которые изредка доходили до меня либо с оказией, либо диппочтой. Эти письма придавали мне уверенности в свои силы и побуждали писать смелее, более раскованно, не заботясь о том, что подумают обо мне редакторы в Москве.
Кстати сказать, через посольство по таким праздникам как 7 ноября, Новый год и 1 мая из редакции мне регулярно приходили поздравительные телеграммы за подписью главного редактора "Правды" Сатюкова. Нередко их оглашали на праздничных вечерах, что способствовало поддержанию моего престижа в глазах посла и руководителей "профкома", как тогда конспиративно именовалась партийная организация советских работников.
За время пребывания в Японии с 1957 по 1962 годы мне довелось, правда, получать из редакции не только радостные, но и печальные известия. В апреле 1958 года редакция сообщила мне о кончине моего отца-пенсионера Латышева Александра Павловича. При этом, учитывая отсутствие в то время прямой авиационной связи между Москвой и Токио и технические сложности в быстром перечислении валютных средств на покупку авиабилета для полета в Москву кружным путем через Западную Европу, руководство редакции в мягкой, тактичной форме предложило мне воздержаться от приезда на похороны. При этом телеграммой меня заверили в том, что все организационные и финансовые тяготы, связанные с этими похоронами, редакция возьмет на себя, что и было сделано: по моей просьбе прах отца был при содействии руководства редакции захоронен в колумбарии центрального крематория на территории Донского монастыря.
Но добрые вести из редакции преобладали. Где-то летом 1958 года я получил в посольстве пакет с одним из номеров малотиражной газеты "Правдист", на первой странице которого была опубликована моя фотография, а рядом с ней статья под заголовком "Наш корреспондент в Токио". Автор статьи В. Боровский лестно оценил мое добросовестное отношение к журналистской работе и дал высокую оценку присылавшимся мной в редакцию корреспонденциям.
Но, пожалуй самую неожиданную радость я испытал незадолго до окончания своей работы в Японии - в мае 1962 года, когда в Москве торжественно отмечался 50-летний юбилей газеты "Правда". Тогда через посольство я получил телеграмму от своего руководства с поздравлением в связи с награждением меня орденом Трудового Красного знамени. Столь высокой награды я, откровенно говоря, не ожидал: среди сорока собственных зарубежных корреспондентов "Правды" лишь один Б. Стрельников, работавший в США, получил высшую награду - орден Ленина и лишь трое журналистовмеждународников, включая В. Овчинникова, Г. Ратиани и меня, были удостоены ордена Трудового Красного знамени, считавшимся вторым по значимости гражданским орденом после ордена Ленина. Кстати сказать, получал я этот орден уже по приезде в Москву в июне 1962 года. Вручал тогда награды нашей большой группе правдистов в Георгиевском зале Кремля заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Органов.
