© Тугушева М.П., 2016

© Оформление. ИПО «У Никитских ворот», 2016

Английский романтизм вошёл в мировую литературу, осенённый гарольдовым плащом. «Веком байронизма» назвал этот литературно-исторический период английский критик А.-Л. Мортон. Это не значит, что именно с Байроном начался романтизм на английской земле. Датой его рождения считается 1798 год, когда были опубликованы «Лирические баллады» Вордсворта и Колриджа.

В известной степени романтизм был наследником общественно-политического, философского и литературного направления – Просвещения XVIII века – и одновременно реакцией на эту культурно-историческую эпоху, обещавшую человечеству «сон золотой» наяву, разумное и благоденствующее общество, в котором царят Свобода, Справедливость и Добро. Писатели-просве-тители ополчались на все разновидности феодально-сословного и кастового гнёта, а героем их произведений была, как правило, разумная и добродетельная личность, всегда торжествующая над неблагоприятными обстоятельствами. Подобный герой был полон высоконравственного энтузиазма, который служил ему верным компасом на пути к достойной цели. Не случайно один из персонажей «Тома Джонса, найдёныша» Г. Филдинга носил имя Олверти (Allworthy), то есть «обладающий всеми добродетелями» или даже «совершенный». Этот моральный энтузиазм – некое врождённое качество, которое ведёт к конечному апофеозу добродетели даже тех положительных героев просветительского романа, которым не чужды слабости и «пороки», например, легкомысленного, но искреннего и добросердечного Тома Джонса, беззаботного гуляку. Образ Тома Джонса был преодолением однолинейности характеров, свойственной просветительскому роману, что закономерно: если философия Просвещения основывалась на идеале свободной человеческой личности, то в применении к литературе – и ýже, к литературному герою, – этот идеал логически предполагал раскованность и свободу, свободу самоосуществления не только в сфере деловой, «материальной», но и в сфере чувств, порой довольно-таки заземлённых, а это никак не совмещалось со схематизмом, тезисностью образа ходячей добродетели.

То, что просветительский английский роман, сохраняя ориентацию на некий отвлечённый идеал, тяготел к индивидуализации художественного образа в сфере чувственного самовыражения, в немалой степени подготовило наступление сентиментализма в английской литературе конца 60-х годов XVIII века и последующую победу романтизма с его акцентом на Чувство – теперь, правда, чувство идеальное, возвышенное, некую «поэзию сердца». Такой акцент не означал, что романтики были противниками разума. Напротив, цель искусства, как они утверждали, не только сделать чувство чище, благороднее и выразительнее, но и просветить Разум. Не отрицали романтики и других идеалов Просвещения – свободы, справедливости и добра. И не только не отрицали, они начали свою литературную деятельность с их прославления. Разве не ранние английские романтики Колридж, Вордсворт и Саути мечтали эмигрировать в Америку и там основать новое сообщество свободных, равных и добродетельных граждан, «Пантисократию»? Разве не Роберт Саути был автором поэмы «Уот Тайлер», героем которой явился вождь английского народного восстания? Однако современники Французской буржуазной революции Вордсворт, Колридж и Саути восприняли якобинский террор как свидетельство «падения» разума, а в якобинцах увидели «смутьянов», поправших законы христианского милосердия и добра, которые должны были стать основой нового общества. Жизнь личную, а также социально-политическую, следовало устраивать, по их глубокому убеждению, учитывая прежде всего законы «сердца» и Мировой гармонии, суть которой можно было постичь интуитивно, властью творческого «озарения», Божественного Воображения. Эти принципы нового литературного течения, в котором сочетались разные тенденции, в чём-то противоборствующие, а в чём-то дополняющие и объясняющие друг друга, были изложены Вордсвортом в предисловии ко второму изданию его «Лирических баллад».

С романтизмом пришла новая эра философского, нравственного и эстетического освоения и осмысления действительного мира, который в Англии повернулся к человеку особенно безотрадной и жестокой стороной. Неприятие реального, «коммерческого», «низменного», корыстолюбивого общества, рождённого Промышленной революцией, заменившей былые «патриархальные» связи хозяина и работника голым материальным «интересом», близорукого во всём, что касается человеческой души; стремление найти новую духовную опору в Сознании и Воображении, постигающих высшие красоту и истину в искусстве, которое, в свою очередь, провозглашалось средством познания Человека, Природы и всего сущего, – таковы были основы нового литературного направления, такова была миссия, принятая на себя английским романтизмом и английскими романтиками. При этом они были далеко не монолитной школой, исповедовавшей единое философское и политическое кредо. Да и в эстетике между ними были отличия. Разочарование и скепсис порой сопровождались бунтарством, а иногда созерцательностью, отказом от решительного действия и тягой к сохранению всего того, что казалось достойным этого, – патриархальности быта, привычек, житейского уклада. Отрицание реалистических традиций романа XVIII века, «ограниченного» в своих поисках Красоты и придающего «слишком» большое значение прозаически-чувственному опыту, сочеталось у романтиков со стремлением тоже, подобно просветителям, познать «правду жизни», смысл бытия мира действительного, даже если этот мир был отнесён в прошлое (Скотт), прикоснуться к жизни народной (понимаемой Скоттом как реальная сила исторического процесса, а Вордсвортом – как животворящий источник безыскусственных, искренних чувств). А их младший современник, Байрон, был поклонником классицистической мудрости, гонителем тех, кто поносил Разум, и в «Песне о луддитах» (1812) защищал своих отечественных «смутьянов» и «бунтовщиков», внушавших ненависть постаревшему Саути, поэту-лауреату, воспевавшему теперь не Уота Тайлера и Жанну д’Арк, но современных английских королей Ганноверской династии.

С началом XIX века романтики решительно потеснили классицистов и просветителей на книжной полке англичанина. Правда, в самые трудные дни, когда на карту ставилась судьба страны, как это было в момент угрозы наполеоновского вторжения в Англию и битвы при Трафальгаре (1805), рука англичанина чаще тянулась не к «Лирическим балладам», а к томику исторических хроник Шекспира. Творчество его было свидетельством славы минувшей и залогом будущих свершений, тем моральным фундаментом, на котором зиждилась национальная гордость англичан. Но именно с Шекспиром во втором десятилетии XIX века эту популярность стал делить романтик Джордж Гордон Байрон – новое воплощение «английского гения» и творческой силы.

Мир его неистовых, испепеляющих желаний, в котором наивысшей ценностью провозглашались свобода личности во враждебном мире, тоска по вечно недосягаемому «идеалу», трагедия смертельной борьбы в душе человека противоречивых, «роковых» чувств – любви и ненависти, протест против всякого рода «уз», «оков» и «плена», весь пафос небывалых, грандиозных, героических страстей в причудливом сочетании с разочарованием и мрачной «мировой скорбью», томлениями беспокойного духа – всё это неудержимо влекло к себе, и не только молодое поколение. Страсть, бунтарский порыв, горечь творчества Байрона импонировали многим – прежде всего тем, кто ощущал некое «мировое» неблагополучие, общественное неустройство, противоречие между свободой воли и жёсткой регламентированностью социального бытия, построенного на вопиющих контрастах богатства и бедности, бездушного торжества Закона и утеснения прав Личности.

В рамках английского буржуазного общества первой половины XIX века вызревали разнообразные формы противостояния несправедливости – социального, политического, идейно-эстетического, этического протеста. По своей природе этот протест был романтичен – бунтарский протест одиночки, в гордом презрении отворачивающейся от общества, не признающего её прав, и мыкающейся по свету, как байроновские Лара или Чайльд-Гарольд, в поисках того «уголка», где можно найти приют смятённым и «оскорблённым» чувствам. Такой протест был отвлечён от трезвого понимания причин и душевного, и социального неустройства, и часто – само-разрушителен: столь остро было ощущение «оскорблённости» и желания противостоять, и так горестно предчувствие тщетности борьбы, да и самой жизни. У Байрона, правда, сильнее была ненависть ко всякого рода «утеснителям» и желание противостоять им: