Секуловский надел рубашку.

- Тогда я потерял Бога. Не то чтобы перестаю верить: я потерял его так, как некоторые теряют женщин, - без повода и без возможности вернуть. Я тогда страдал, мне нужно было пророчество. О, еще бы чуть-чуть, и он прикончил бы меня. Прежде всего: во что-то он все же верил. В себя. Он излучал эту веру, как некоторые женщины излучают женственность. К тому же он был до того прославлен, что всегда оказывался прав. Он прочитал несколько стихотворений, которые я принес ему, и оценил, их. Мы противостояли друг другу, как мотыга и солнце. Я был острой мотыгой. - Он усмехнулся, размашисто завязывая галстук. - Он все это разложил на простейшие элементы, покопался в них и объяснил, почему они ничего не стоят. Поколебавшись, в конце концов позволил мне продолжать писать. Он мне позволил, понимаете? - Секуловский весь скривился. - Ах, это старая история. Но как подумаю, что для молодых сегодня имя его - пустой звук, испытываю наслаждение. Месть, к совершению которой никто и мизинца не приложил, которую учинила сама жизнь. Месть эта созревала медленно, как плод: не знаю ничего слаще, - и, очень собою довольный, поэт застегнул серебряные шнурки тужурки из верблюжьей шерсти.

- Вы что, думаете, никто из современников не в состоянии оценить гениального человека? Что судьба Ван-Гога будет повторяться вечно?

- Откуда мне знать. Пошли в комнату, тут так жарко, дышать нечем.

- Я полагаю, что многие сумасшедшие - это непроявившиеся гении; им не хватает какой-нибудь одной гирьки, как вы выразились. Вот, скажем, Морек...

Стефан рассказал о впавшем в идиотизм вычислителе. Секуловский зло оборвал его:

- Тоже мне гений! Прямо как ваш Паенчковский, только что на другой должности.

- Паенчковский, чтобы там ни говорить, capacitas, величина в психиатрии... в особенности его работы по шизофрении, - возмутился Стефан.

- Да, да. Большинство ученых - как раз такие вот вычислители. Слюней, правда, не пускают, но замурованы они в своей специальности... был у меня знакомый лихенолог. Вы, может, не знаете, что это такое? - неожиданно спросил Секуловский.

- Знаю, - ответил Стефан, который и в самом деле не знал.

- Ну... такой травник, специалист по мхам и лишайникам, - тем не менее счел нужным пояснить Секуловский. - Эдакое чучело, толоконный лоб. Латыни его хватало, только чтобы классифицировать; из физиологии он знал лишь то, без него не напишешь статьи, а о политике, кроме как со своим кучером, потолковать был не в состоянии. Когда разговор с грибов перескакивал на другие темы, он становился скучен. Наш мир кишмя кишит такими "гениальными вычислителями", они всего-навсего приспособили свои ничтожные способности к тому, что отвечает общественным потребностям, вот их и терпят. В литературе полно таких, которые, сочиняя послание прачке, оттачивают его, думая о посмертных изданиях... Ну, а врачи?

Стефан попробовал уклониться от неприятной сферы врачебной практики, чтобы вытянуть из Секуловского еще какую-нибудь занятную формулу, но это кончилось грубой отповедью. Раздосадованный Стефан отправился к себе наверх.

"Только Секуловский и способен сбить меня с панталыку", - подумал без всяких к тому оснований Стефан. Ему захотелось на ком-нибудь отыграться, и он решил подслушать, что творится в его комнате. В коридоре было пустынно и темно. Он подкрался к своей двери на цыпочках: тишина. Какой-то шелест, шорохи - платье? одеяло? Потом какой-то звук, словно поршень выбило из шприца: шлепок. Затем опять полная тишина - и рыдания. Да, там кто-то плакал. Носилевская? Этого он и вообразить себе не мог. Стефан тихо постучал, а поскольку никто не ответил, постучал еще раз и вошел.

Горел только грибок на столике, заливая комнату нежно-лимонным полумраком, зеркало отбрасывало широкую полосу мягкого света на стену и кровать. Опустошенная наполовину бутылка апельсиновой настойки: добрый знак. Постель в беспорядке, словно тут пронесся торнадо, но где же Носилевская? На кровати лежал один Сташек, одетый, зарывшись головой в подушку, и плакал.

- Сташек, что произошло? Где она? - изумленно воскликнул Стефан, подбегая к кровати.

Сташек зарыдал еще громче.

- Ну, говори же, говори, что случилось?

Все еще всхлипывая, Сташек повернул к Стефану распухшее, красное и зареванное лицо; лик отчаяния.

- Если тебе... если я могу... если у тебя...

- Да ты скажешь наконец? Ну!

- Не скажу! Если у тебя есть ко мне хоть капелька дружеского чувства, мы ни... мы никогда не будем говорить об этом.

- Да что же стряслось?! - закричал Стефан, в котором любопытство окончательно победило такт.

- О, я несчастный!.. - пробормотал Сташек. И вдруг заорал: - Не скажу, не говори теперь со мной! - и убежал, прижимая к груди подушечку-думку.

- Думку отдай, ненормальный! - крикнул ему вслед Стефан, но дробь шагов уже скатывалась вниз по лестнице.

Стефан уселся в кресло, огляделся по сторонам, даже одеяло приподнял, подумав, понюхал подушку, но никаких открытий не сделал. Любопытство сжигало его, он было собрался к Носилевской, но раздумал. Может, к утру Сташек угомонится... может, по ее виду удастся что-нибудь понять... (Наверняка ничего - возразил он самому себе.)

ОТЕЦ И СЫН

Прошел август. На вспаханных полях, словно огромные кротовины, чернели навозные кучи. Осина под самым окном болела: ее слишком рано пожелтевшие листья покрылись черными оспинами. Застыв у окна, Стефан всматривался в голубевший, как лезвие ножа, горизонт. Частенько теперь на него накатывало какое-то оцепенение; надолго замерев в самой неудобной позе, упершись глазами в небо, он всматривался в узоры, которые рисовали пылинки, кружившие в безжизненной ясности, обрамленной оконной рамой.

Носилевская попросила Стефана заполнить за нес историю болезни новой пациентки. Ему хотелось убить время, и он согласился охотно.

Сказать, что больная была черноволосой, тощей барышней, значило бы исказить ее портрет. Она была из тех худеньких, похожих на подростков крестьянок, которые украшают платье кружевами и притягивают к себе взоры мужчин. Все очарование этой восемнадцатилетней шизофренички было в ее глазах, темных и подвижных. Руки ее постоянно находились подле лица, и ладони, трепеща пальцами, словно худенькие голуби - крыльями, присаживались то на щеки, то на крохотный подбородок. Стоило только оторвать взгляд от ее глаз, как все чары улетучивались.