- Учту, - пообещал Стефан.

Направляясь в корпус выздоравливающих, они вышли из галереи. Пасмурное небо распогодилось, ветер проделывал огромные дыры в серой вате облаков. Клочья тумана плавали над самыми деревьями.

У корпуса какой-то человек в короткой куртке тянул тачку с землей. Это был еврей с лицом, темным не от загара и основательно, почти до глаз заросшим.

- Добрый день, господин лекарь, - обратился он к Стефану, не обращая внимания на Сташека. - Вы меня не припоминаете, господин лекарь? Да, вижу, вы меня забыли.

- Не знаю... - проговорил Стефан, останавливаясь и слегка кивая в ответ.

Сташек едва заметно улыбнулся и стал ковырять носком ботинка втоптанные в грязь стебли.

- Меня зовут Нагель, Соломон Нагель. Я для вашего папы работал по металлу, припоминаете?

Теперь Стефан начал догадываться. Действительно, у отца был кто-то вроде подручного - они иногда вместе запирались в мастерской, строя свои модели.

- Вы знаете, кто я тут? - продолжал Нагель. - Я, видите ли, здесь первый ангел.

Стефану стало не по себе. Нагель подошел к нему вплотную и горячо зашептал:

- Через неделю я буду на большом совещании. Сам Господь будет, и Давид, и все пророки, архангелы и кто хотите. Со мной там очень считаются, так, может, вам, господин доктор, что-нибудь нужно? Скажите, я устрою.

- Нет, ничего мне не нужно...

Стефан схватил Сташека за руку и потянул к двери. Еврей, опершись о лопату, проводил их взглядом.

- Для непосвященных лечебница - невесть что... - разглагольствовал Кшечотек, когда они свергли в длинный, облицованный желтым кафелем коридор.

За лестничной площадкой проход раздваивался. Влево шел коридор без окон, освещенный маленькими лампочками; чем-то это напоминало лес. Пока они шли, темнота через равные промежутки накрывала их.

- ...Между тем симптомы поразительно стереотипны. Видения, галлюцинации, такая стадия, эдакая стадия, двигательное возбуждение, потеря памяти, кататония, мания - и шабаш. А теперь - внимание!

С этими словами Сташек остановился у обыкновенной, запирающейся на ключ двери, над которой горела матовая лампочка.

Они вошли в небольшую, но казавшуюся просторной комнату: заправленная кровать у стены, несколько белых стульев и стол, на котором возвышалась аккуратная стопка толстых книг. На полу валялось множество скомканных листов бумаги. Человек в фиолетовой, в серебряную полоску, пижаме сидел спиной к вошедшим. Когда он повернулся, Стефан вспомнил фотографию в каком-то иллюстрированном журнале. Это был рослый, можно сказать, красивый мужчина, хотя подкожный жирок уже начинал размывать чистоту линий его лица. Под бровями, лохматыми и припорошенными сединой - так же, как и виски, - горели глаза, большие и, казалось, не мигающие, но живые, как бы чуть обленившиеся в затворничестве. Бесцветные сами по себе, они подлаживались под тона окружения. Теперь они были светлыми. Кожа поэта, изнеженная долгим его пребыванием взаперти, была совсем прозрачной и провисала под глазами едва заметными мешочками.

- Разрешите вам представить моего коллегу, доктора Тшинецкого. Он приехал поработать у нас. Великолепный партнер для дискуссий.

- Если и партнер, то лишь универсальный дилетант, - произнес Стефан, с удовольствием отвечая на теплое, короткое рукопожатие Секуловского.

Сели. Наверное, выглядело это довольно странно: двое в белых халатах, из карманов которых неделикатно выглядывали стетоскопы и диагностические молоточки, и пожилой господин в экзотической пижаме. Поболтали о том о сем; наконец Секуловский заметил:

- Медицина может быть недурным окном в беспредельность. Порой я жалею, что не изучал ее систематически.

- Перед тобой выдающийся знаток психопатологии, - сказал Кшечотек Стефану; тот заметил, что его друг более сдержан и официален, чем обычно.

"Пыжится", - подумал Стефан. Вслух он сказал, что никто еще не написал романа о людях их профессии, а ведь кто-то мог бы стать настоящим исследователем этой сферы, нарисовать верную ее картину.

- Это дело копиистов, - небрежно, хотя и учтиво, усмехнулся поэт. Зеркало на проселочной дороге? Что тут общего с литературой? Если так подходить, господин доктор, то роман - вопреки мнению Виткаци [псевдоним Станислава Игнацы Виткевича (1885-1939) - польский писатель, художник, философ] - это искусство подглядывания.

- Я имел в виду всю сложность явления... метаморфозу человека, который вступает в университетские стены, зная людей лишь со стороны их кожного покрова и, возможно, слизистой оболочки, - Тшинецкий улыбнулся, ибо это должно было сойти за двусмысленность, - а выходит... врачом.

Это прозвучало идиотски. Стефан с досадой и удивлением обнаружил, что не способен достаточно быстро формулировать мысли, подбирать слова и смущается, как школяр перед учителем, хотя никакого почтения к Секуловскому не испытывает.

- Мне кажется, что о своем теле мы знаем не больше, чем о самой далекой звезде, - негромко заметил поэт.

- Мы познаем законы, которым оно послушно...

- И это в то время, когда чуть ни на каждый тезис в биологии есть свой антитезис. Научные теории - это психологическая жевательная резинка.

- Но позвольте, - возразил уже несколько задетый Стефан, - а как вы обычно поступали, когда заболевали?

- Звал врача, - улыбнулся Секуловский. Улыбка у него была по-детски открытая. - Но лет в восемнадцать я понял, какое множество тупиц становится врачами. С тех пор панически боюсь заболеть: разве можно исповедоваться в своих постыдных слабостях перед человеком, который глупее тебя?

- Иногда это лучше всего; неужели вас никогда не тянуло пооткровенничать с первым встречным о том, что вы бы утаили от самых близких?

- Кто же, по-вашему, может быть "близким"?

- Ну, хотя бы родители.

- Кто ты такой? Маленький поляк, - изрек Секуловский. - Это родители-то - самые близкие? Почему не панцирные рыбы? Ведь они тоже были звеном в эволюции, как учит ваша биология; следовательно, нежность должна распространяться на все семейство, включая ящеров. А может, вы знаете кого-нибудь, кто зачинал ребенка, предаваясь трогательным мыслям о его будущей духовной жизни?