Был вечер, он не хотел возвращаться домой, пока бы не остыл от этого страшного впечатления. Шёл он так с опущенной головой, когда: «Добрый вечер, пане!», сказанное тихим голосом пробудило его, а скорее, устрашило, так что он отскочил на шаг.
Рядом как раз прошла Юлия, смеясь и приветствуя рукой. За ней шла, как обычно, Агатка, неся ноты, потому что возвращались с какой-то репетиции дуэта на два фортепиано.
Каликст вежливо раскланялся, на лице его было видно такое смешение и страдание, такая внутренняя боль, что Юлия, заметив это, беспокойно к нему приблизилась.
– Что с вами? Вы больны?
– Да, действительно, мне немного… нехорошо, – слабым голосом сказал Каликст. – В самом деле, я испытал такое неприятное впечатление…
Юлия вздохнула.
– Не смею спрашивать, не смогу вас утешить, – ответила она и тихо добавила:
– Не идёте домой?
– Сам взаправду не знаю, – сказал, колеблясь, Каликст; но затем посмотрел на Юлию: чистый её взгляд встретился с его глазами, и он решил её сопровождать.
– Вы правы, боль лучше на свет не выводить – и с ней скрыться дома, но позволите мне сопровождать вас?
Юлия дала немой знак позволения. Какое-то время, не говоря друг с другом, шли дальше.
– Мне в самом деле стыдно, – прервал в итоге молчание Каликст, – что я так не по-мужски впечатлителен. Не правда ли, что я вам должен был показаться по-детски слабым? Мужчине трудно сделать более тяжёлый упрёк, чем в слабости и нехватки энергии. Наш долг – иметь силу. Но я должен хоть немного вам объясниться. Известие о тяготеющем пятне на семье, которая мне дорога… для которой…
Он ещё не докончил, когда глаза Юлии с выражением неизмеримого беспокойства и страха обратились на него. Хотя, очевидно, боролась с собой и хотела прикинуться равнодушной, Каликст видел, что была взволнована, словно о чём-то догадалась. Но продолжалось это только мимолётную минуту, Юлия скоро восстановила полностью хладнокровие и равнодушно отозвалась:
– Пятно тяготит на семье? – вопросила она. – Прошу вас, разве вся семья так друг за друга в ответе и разве все виноваты?
– Я плохо выразился, – отозвался Каликст, – пятно лежит на одном члене семьи.
– Или в вашем убеждении оно падает на семью? – спокойно говорила Юлия.
– Справедливость Божья и людская не делает нас ответственными за чужие вины, но общий суд, но… но…
Покачал головой и замолк.
– Лучше не будем о том говорить, – прибавил он спустя мгновение.
Они шли вместе друг с другом. Каликст смотрел на эту чистую, красивую фигуру и ему хотелось над ней плакать. Чувствовал, что должен был удалиться, отречься, но уже не имел силы.
– Мне очень вас жаль, – через мгновение начала Юлия, – а одинаково жаль мне ту семью, несчастную, невинную и наказанную, страдающую и осуждённую. Что за судьба…
Она вздохнула.
– Есть ужасные трагедии на свете, – шепнул Каликст.
Они посмотрели друг на друга. Шли в этот раз как-то так медленно, что далеко было ещё до каменички – но разговор не клеился. Юлия не смела спрашивать. Каликст не знал, чем её развлечь.
Они больше разговаривали глазами, чем устами. Уже вдалеке виднелась каменичка, когда он с ней попрощался, как обычно, сам запаздывая домой. Смотрел за ней долго и мучился. Нет, она, по крайней мере, виновной быть не может… она ничем не запятнана… На ней не тяготит никакого пятна. Бедная – несчастная!
С заломанными руками пошёл он назад, не имел охоты возвращаться домой. Этот дом стал ему страшен.
Панна Юлия, взволнованная, также возвращалась, точно её самое что-то коснулось.
И однако она вовсе не знала о том, какую несчастную славу имел её отец. Проницательная, она, может, о чём-то догадывалась, предчувствовала что-то подобное; кольнуло её то, что поведал Каликст, хотя сама не знала, почему так сильно была задета.
Бывают предчувствия… Измученная, уставшая, вошла она в дом и тётка, которая её нежно обняла на пороге, заметила сразу в ней какую-то перемену.
– Что с тобой? – спросила она заботливо.
– Ничего со мной, вот, так, взаправду, сама не знаю, почему сделалось мне грустно, странно.
– Но может ли это быть без причины?
– Я собственно не знаю ни одной, верьте мне, тётя.
Так они разошлись, но пани Малюская следила за племянницей издалека и всё сильней убеждалась, что что-то тяготило её сердце. Юлия ходила по покоям, брала и бросала ноты, задумывалась, вставала, садилась – словом, была явно не в себе.
Бреннер возвращался чрезвычайно поздно, случалось, однако, что являлся вечером на чай. В этот день все обрадовались, услышав в прихожей голос, дочка выбежала его приветствовать. Он возвращался хмурый и молчаливый, обнял дочку, пошёл сразу к своему бюро, объявляя, что имеет много дел, и закрылся в покое, приказав подать лампу. Тем временем приготавливали чай. Когда тот был готов, попросили советника, который, не спрятав бумаг, вышел. Он был обеспокоенный, задумчивый, лицо имел нахмуренное и стиснутые уста. Напрасно Юлия старалась его развеселить – и он был, как бы чем-то мучимый и не в себе.
Среди чая пани Малуская вышла, Бреннер посмотрел на дочку и приблизился к ней.
– Мне нужно тебе что-то сказать, – отозвался он.
Юлия повернулась к нему.
– Ты знаешь, как я люблю тебя и что беспокоить тебя было бы для меня очень болезненным, и однако, знаю, что сделаю тебе неприятно – а должен… Пан Каликст тебя провожал сегодня?
Юлия зарумянилась, но глаза подняла смело.
– Да, – сказала она. – Мы встретились на дороге, было бы смешно, если бы его, как испуганная, отпихнула от себя. Что же в этом плохого?
– Это нехорошо, – отозвался Бреннер – я с этим господином никаких отношений не желаю.
– Отец, имеешь что-нибудь против него? – спросила Юлия.
– Имею, но того, что против него имею, поведать тебе не могу. Достаточно, что, повторяю, я решительно против знакомства и отношений с ним.
Юлия замолчала, но видно было, что ей это действительно сделало нериятность, Бреннеру также жаль её было, он нежно схватил её за руку.
– Дитя моё, дитя моё, – отозвался он, – верь мне. У меня есть причины.
– Разве совершил что-нибудь нечестивое?! Или чем-нибудь запятнал себя? Прошу, отец, скажи мне! – произнесла дочка.
– Но что же он тебя так интересует? – прервал Бреннер.
Панна Юлия мгновение помолчала, задумалась, а потом медленно отвечала:
– Мне было бы больно узнать о нём что-нибудь плохое. Знаешь, отец, почему? Не о нём, может, речь, но о том, что если бы такое бесчестие могло покрываться и заслоняться благородством, как в нём, пришлось бы мне сомневаться в людях.
Бреннер, так спрошенный, мгновение боролся с собой, прежде чем собрался отвечать.
– Не скажу, чтобы на нём тяготело что-то нечестное, но, дитя моё, есть много честных людей, с которыми всё-таки отношения неприятны и – опасны. Вот и тут так – пусть тебе этого будет достаточно. Я с моей стороны прошу, а если нужно, приказываю его избегать, не давать ему приблизиться. Ты не должна его знать. Если встретитесь снова, прошу вежливо отделаться от него и не давать провожать тебя.
Юлия совсем замолчала, бросилась в глубь кресла, явно грустная. Бреннер беспокойно смотрел на неё, но уже не вернулся к этому предмету. Сидели молча, когда колокольчик, резко дёрнутый у первых дверей, испугал панну Юлию так, что она крикнула.
Вскоре потом услышали оживлённый разговор и спор с кухаркой – какой-то незнакомый мужчина вошёл без церемонии в салон. Высокого роста, неприятного лица, он даже не задал себе работы снять военный плащ, как казалось, в прихожей, а шапку не спеша снял, только увидев женщину.
Панна Юлия, увидев его, тут же быстрым шагом вышла, Бреннер вскочил с канапе и, беспокойный, выбежал навстречу прибывшему. Оба одновременно, шепча что-то, вошли тут же в кабинет, слышен был оживлённый разговор, горячий, и не прошло четверти часа, когда незнакомец вместе с хозяином, который приготовился к выходу, быстро вышел из дома.
