Павел Кузьменко

МУНДИАЛЬ

Второй раз на грешную поверхность я ступил, поднявшись со станции андеграунда "Ковент гарден" на одноименную площадь "Метрополитен сквер гарден".

В воздухе плыла взвесь сумерек. Фонари, светофоры и царапающие блики рекламы выкладывались в форме проклятия. Меня никто не ждал, хотя и никто особенно не протестовал. И одно небо, одно и то же небо над огромным городом что-то, кажется, обещало непугающее, небезысходное. В небо я всегда глядел умиротворяясь, и вам советую.

Вечер густел, наливался, светом и кровью наполнял пещеристое тело города. Город отмечал трехсотмиллионно-миллиардную годовщину первого грехопадения белкового метеорита на планету для зарождения этого безобразия. Меня так не особенно ждали, да и веры мне так особенно не было. Это оказалось печально, одиноко, я даже захотел обратно. Ну уж ладно, пришел и пришел.

От Метрополитена мне было суждено свернуть сразу в переулок налево, ибо так было предначертано, что короче. Я вынул семисвечник и прочитал пляшущее на голой стене название "Содомский байстрит". Тотчас же темная нетерпеливая рука огладила мне спину. И тысячи, тысячи, тысячи гомологичных одна другой душ, противных замыслу Творца, замелькали в сумерках, в тупиковых ответвлениях между голыми домами.

- Ну что ты? - окликнул меня некто, откуда росла рука. - Зачем тогда пришел сюда?

- О, не за тем. О, как досадно ты ошибаешься. Словно некий Эрих фон Деникен, выдвинувший гипотезу, что библейское описание гибели Содома и Гоморры есть зашифрованный не то старт, не то финиш космических ракет пришельцев. На самом деле это был, уверяю вас, огонь небесный, пожегший сии города за грехи их. Прочь, прочь. За Содомским оживленное движение по Маршалковской, туда -паломники Мазовецкого в Мазовше, сюда паломники Валенсы в Валенсию. В подземном переходе - наконец-то раненый человек, взор обращенный ко мне, руки простертые, а в них камни интифады, выломанные из-под храма. Но между ним и мной какой-то бородатый кубинец со значком бородатого обманщика на груди, внушающий бедному камнемету:

- Я Господь Бог твой, запомни, козел, я, который вывел тебя из земли Египетской, понял, да?

И широкая непроницаемая спина передо мной - стучи не стучи.

Как же так, люди?

Другая сторона улицы была уже набережной Вождя всех лучших друзей. Мутные воды Темзы, реки дружбы, целенаправленно текли под непреодолимый чугунный мост Уотергейт на тысячу верст. И ни души кругом. Только автомобили всех моделей куда-то все.

- Куда вы?

- Едем с нами смотреть. Догоня-а-ай!

- Что смотреть?

- Русское чудо.

- Опомнитесь! Нет уже у русских чудес.

Безумный поток чудовищ вылетал и кружился по площади Мао Цзэдуна, где в центре стояло дерево, от которого выродился всем товарищ Ким Чжон Ир. И никто не догадывался срубить это дерево.

Но это не было русским чудом. Я один знал, так уж мне было дано, что есть только русская загадка. Всего за тридцать злотых паромщик доставил меня на тот берег, где у подножия дворца Биг Мак распространялась Красная площадь. Посреди Красной площади русский народный мужик Авраам резал, что было сил, своего единственного сына Исаака.

- Пошто режеши? - остановил я его руку.

- Так это... А что ж делать? - с недоумением окатил меня взором Авраам.

Прошло, может быть, три часа, как я снова ступил на эту поверхность, а устал словно за три тысячи лет.

И ни рассвета ни заката, кто-то кажется солнце с неба уронил на Гаваон и луну в долину Аиалонскую. Только радуги электрических дуг на энергии вскрытых вен моей планеты. Звуки любого откровения глушились энергией моих перетянутых жгутом рек. "Осанна!"- ревели табуны, пасущиеся на стадионе. Нет. "Оксана!" - и под сабельные взблески лазеров выбегала на плаху какая-то голая Оксана и кричала "Я люблю вас мальчики!" и уста ее источали ненависть.

Нет, не светило древней планете. Извертевшаяся Земля тащилась в гулкую опасную темноту.

Я остановился, запыхавшись, на углу Веби-Джумблат и Малой Веби-Джумблат. Господи, хоть одним ухом внять вертикальному покою холодной стены города-лабиринта. Господи, но другое ухо уже сочится отитом под национальный металл-гимн "Азовсталь". Господи, как же все оказывается сложно, как сложно, что немеет рука, что сжижается воздух, что густеет письмо. Что нет силы протянуться к островку цели через патоку тройного смысла. В начале было слово, в конце будет ластик...

А напротив, как же я сразу не приметил, там, где с места круто в галоп кидалась главная Мэйн-стрит под перекрестным огнем города стояла, да именно она, та, может единственная, кто меня тут ждала, кто могла омыть мне усталые ноги и поверить после всего этого, да только она - слепая чаплинская продавщица цветов, невинная нерыжая Немагдалина. По правде говоря, она была не такая уж слепая, только немного близорука. И торговала она не цветами а порнографическими открытками.

- Купите открыточку, молодой человек для вашей невесты, ли вот со сценой минетта для вашей бедной матушки, ждущей возвращения блудного сына в далекой деревушке Бедлам. В главном храме Болоньи мне было оказано большое доверие увидеть величайшую святыню итальянского народа - камень с отпечатком копыта волшебного коня Лачплесиса, на котором святой Райнис вознесся живым в небо.

М. Урицкий. "Воспоминания о революции" Но что же это было? В сумоаке огненных соблазнов, в блазнящем грохоте реалий в реальном хаосе моего явления, в потоках памяти порхала яркая птичка колибри того события? Нет, не колибри а стремительная огромная птичка диатрима била в висок смеотоносным клювом?

Да, это было. И я чувствовал, что со мной. И они все участвовали, жили и кончались там же. И трещали в разгаре костров средние века. Непорочное солнце вылуплялось ежеутренне сквозь пленку Адриатики и тухло ежевечерне в инфернальных изломах Апеннин, за которыми была уж совсем Тоскана.

На берегу белого Адриатического моря безлюдно затаился городок Дубулти. Только каждый час будил ворон со шпиля церкви Санта Мария делла Романья звук электричек - на север в Равенну, на юг в Пезаро. Осень меняла декорации дождя на мокрый снег, то срывала ветхие желтые драпировки с лип, акаций и вечнозеленых кипарисов.

Взволнуясь отчего-то, море щедро выкидывало на песок золотую окаменевшую кровь карбона. "Дзинтари!" - восклицали смешные глупые итальянские дети, подбирали кровинки и пытались их сторговать всем подряд, не выделяя нас участников Средиземноморского собора пророков и прорицателей из толпы прочих отдыхающих дам, рыцарей и простолюдинов.

А мы не отдыхали, мы работали и поэтому постоянно ошибались. Когда юные слуги будили меня звуками горнов, в мою спальню входил порою коллега Базилио деи Лацци и говорил:

- Ага, Паоло, опять ты промазал. Видишь - солнце встало, а ты вчера вещал: "Страшный суд, страшный суд".

- Да вот, дал маху. Коньяк вчера был какого-то пессимистического настою.

Миннезингеры и шуты, поя и кривляясь, созывали на утренний пир. И я шел в столовую залу по длинным, изукрашенным гобеленами работы самых знатных дам Эмилии-Романьи, коридорам, по устланным кордовскими коврами лестницам, а то пользуясь услугами резных кованых позолоченых в богатом убранстве обоих лифтов. И где бы ни шел и в каком бы состоянии ни был, то неостывшей от недавнего промелька тенью, то неизлетевшим ароматом узнавал Ее. А вот, вот улыбнувшаяся всему крещенному миру, а вот, вот заметившей и меня, боже, нет, одного меня из-под черного локона, сквозь верные очки серо-зеленый, цвета моей святой хоругви глаз, вот тонкая холеная рука в злато-серебряном окладе приподнимает для шага край льющегося шелка одежды. Франческа да Римини, дочь Гвидо да Полента, синьора Равенны, жена Джанчетто Малатеста, сына Малатеста деи Малатеста да Веруккьо, синьора Римини, кандидата в коммуну Болоньи от нерушимого блока гвельфов и гибеллинов.