Три окна выходили на улицу. Я подошла к окну. Рыжеволосая женщина с жетоном "Совет по безработице" смотрела вниз. Я стала смотреть вместе с ней. Внизу, в этом пекле толпился народ и слушал сводку о ходе забастовки. Прямо напротив нас были окна фешенебельного клуба на противоположной стороне улицы, и нам все было видно. Было видно, как из них осторожно выглядывают люди.
Я все ждала, что меня прогонят. Никому до меня не было дела. Не глядя на меня, женщина сказала, кивнув в сторону роскошного здания: "А здорово, когда враг вот так, прямо перед тобой". "Да", - сказала я. Я увидела, что клуб огорожен забором из стальных прутьев выше человеческого роста. "Они знают, зачем вон тот забор там ставили", - сказала она. "Да", - сказала я. "Ну, - сказала она, - мне пора обратно на кухню. И когда эта жара кончится? - На градуснике было девяносто девять градусов. С нас лил пот, обжигая кожу. - В полдень ребята придут, - сообщила она, - обедать. - У нее все лицо было в шрамах. - Сумасшедший дом, да и только!" - "А помощь вам не нужна? " - с надеждой спросила я. "Подумать только! - сказала она. - У нас некоторые разливают кофе с двух часов, и так все время, и никакой тебе передышки". Она собралась уходить. На меня особого внимания она не обращала. Она явно не думала обо мне и явно меня не видела. Я смотрела, как она уходит. Я почувствовала себя отверженной, обиженной. Потом вдруг поняла, что она не видела меня потому, что видал лишь то, чем занималась. Я побежала за ней.
Я разыскала кухню, где работа была организована, как на фабрике. Никто не спрашивает, как меня зовут. Мне выдают огромный фартук мясника. До меня доходит, что раньше я никогда не работала, не назвал своего имени. Сначала мне как-то не по себе, потом я привыкаю. Десятница ставит меня мыть оловянные кружки. Кружек не хватает. Нам приходится их быстро мыть, споласкивать и тут же ставить на раздачу под пахту и кофе, так как очередь растет и люди ждут. Невысокий, крепко сбитый мужчина - профессиональный мойщик посуды - присматривает за нами. Я чувствую, что не смогу отмыть оловянные кружки, но когда вижу, что никто на это не обращает внимания лишь бы кружек хватало - мне становится легче.
Очередь разрастается. Идут с пикета мужчины. Каждая женщина делает что-то одно. Никакой путаницы. Вскоре я узнаю, что не мое дело помогать разбивать пахту. Не мое дело выдавать бутерброды. Мое дело - мыть оловянные кружки. Вдруг я огладываюсь по сторонам, и до меня доходит, что все эти женщины - с фабрик. Я понимаю, что они научились действовать так слаженно и четко там. Я гляжу на круглые плечи женщины, которая режет хлеб рядом со мной, и чувствую, что знаю ее. Кружки возвращаются, моются и ставятся обратно на прилавок. По лицам у нас струится пот, но об этом забываешь.
Потом меня сменяют и ставят разливать кофе. Сначала я смотрю на лица мужчин, потом уже больше не смотрю. Мне кажется, я наливаю кофе для одного и тоже же напряженного грязного потного лица, того же тела, той же синей блузы и комбинезона. Проходит несколько часов, жара жуткая. Но я не устала, и мне не жарко. Я наливаю кофе. Меня захватила самая крепкая и естественная дисциплина, какой я когда-либо подчинялась. Я знаю все, что происходит. Для меня это становится очень важным.
Напряженные взгляды, руки, поднимающие тысячу кружек, горла, пересохшие от жажды, глаза, налитые кровью из-за недостатка сна, тело, напряженное настолько, что отзывается на любой звук, доносящийся с улицы. Пахта? Кофе?
-А муж твой здесь? - спрашивает меня женщина, которая режет бутерброды.
Нет, говорю, потом вру непонятно зачем: всматриваюсь, будто хочу кого-то разглядеть. - Что-то я его не вижу.
Но кофе я наливала живым людям.
Долгое время, где-то до часа дня, казалось, вот-вот что-то должно произойти. Казалось, женщины непрерывным потоком устремляются в штаб, поближе к своим мужьям. По радио была сплошная ложь. И в газетах ложь. Никто не знал точно, что происходит, но все считали: через несколько часов что-то произойдет. Слышно было, как мужчины волнами выкатываются из здания и отправляются в пикет. Одни машины отъезжали, проходило несколько минут и прибывали новые и тоже заполнялись. Голос, звучавший репродуктора, торопил, вызывал людей, вызывал машины пикета.
Я слышала, как говорили о совете по арбитражу, о перемирии, которое, полагали, было достигнуто во время заседания совета в присутствии губернатора. Люди ловили каждое слово из репродуктора. Страшное всеобщее волнение пронеслось по залу, словно огонь по лесу. Мне нечем было дышать. Тело мое теперь принадлежало не мне, а этому волнению. Я чувствовала, что все, что произошло до этого, было не настоящим движением, эти ложные слова и дела были вдалеке от самих событий. Настоящее дело только начинается с его настоящей целью.
Мы продолжали наливать тысячи кружек кофе, кормить тысячи людей.
Шеф-повар с татуировкой на руке как раз раскладывал остатки тушеного мяса. Было около двух часов. Столовая почти опустела. Мы пошли в зал. Люди оттуда будто испарились. Стулья опустели. Голос диктора звучал взволнованно. "Люди столпились на рыночной площади, - говорил он. Сейчас что-то должно произойти". Я села рядом с женщиной, которая, крепко сжав руки ,наклонилась вперед и слушала, широко раскрыв блестящие глаза. Я никогда ее раньше не видела. Она вязала меня за руки. Притянула к себе. Она плакала. "Это ужасно, - говорила она. - Сейчас случится что-то ужасное. У меня забрали обоих детей, и теперь со всеми этими людьми что-то случится". Я держала ее руки в своих. В волосах у нее была зеленая гребенка.
Казалось, действие повернулось вспять. Машины шли обратно. Диктор кричал: "Это убийство". Подъезжали машины. Не знаю, как мы добрались до лестницы. Казалось, опасность собрала всех вместе. Я видела, как толпа внизу зашевелилась, пришла в движение. Я видела, как выносят людей из машин и кладут на носилки, на пол. Сперва я испугалась, замкнутое темное пространство гаража, кровь - тяжкая для меня минута, такое чувство, что я пропала, погибла. Но обратного пути не было. Одна женщина вцепилась мне в руку. К другой меня притиснули вплотную. Если надо в чем-то разобраться, то разберешься в этом тогда, когда работают твои мускулы - в делах и поступках, к которым нас не готовили. Какие-то силы во мне заставили страх уйти в глубину, и я прикладывала спирт к зияющим ранам, которые оставила картечь, разверстым, словно кричащие рты. Раны от картечи раскрываются на теле и потом вздуваются, как волдыри. У Нэсса, который умер, сидело тридцать восемь пуль в теле, в груди и в спине.
