Антенавты выходили в холл, следом потянулись слуги. Уильям пропустил членов ложи, закрыл за ними двери и проследовал в кухню. В столовой остались только Аттикус, Джордж, Летиша и молодой человек за столиком в углу. Из всех белых гостей он единственный явно наслаждался представлением, даже поаплодировал. На руке у него был серебряный перстень.
– Не сомневаюсь, что ты в курсе, – сказал молодой сын адамов, когда Аттикус подошел к нему, – но в уставе также сказано, что «сыном, превосходящим над всеми» является старший из присутствующих в данный момент представителей семейства Брейтуайтов, то есть, в нашем случае, я. У нас с тобой разница год и десять дней. – Он сверкнул зубами. – Впрочем, те недоумки этого не знают, а нарушать правила никто из них не осмелится, даже старый пердун Пендергаст… Тебе, кстати, повезло. Заговори с ним таким тоном обыкновенный негр, он без лишних слов огрел бы его тростью.
– Пусть бы только попробовал, – сказал Аттикус.
Брейтуайт улыбнулся еще шире.
– Меня, кстати, зовут Калеб, – представился он. – Может, присядешь?
Он кивнул, и стул рядом с Аттикусом сам собой выдвинулся. Аттикус моргнул, однако удивления не показал. Садиться тоже не стал, просто оперся на спинку.
– Значит, Калеб. Стало быть, Сэмюэл Брейтуайт – твой отец?
– Верно.
– Но за рулем «даймлера» сидел ты? И это ты похитил моего отца из Чикаго?
– Да, я, – кивнул Калеб. – Мой отец не любит длинных поездок.
– Так при чем здесь мой отец? – спросил Аттикус. – Вам ведь нужен я. Точнее, не вам, а твоему отцу… Почему бы просто не увезти меня?
– Правила есть правила, – ответил Калеб Брейтуайт. – Ты должен был приехать по собственной воле, без принуждения. А если бы я пришел и попросил, ты мог бы не согласиться. Точнее, скорее всего не согласился бы… Но вот отцам отказывать труднее, не так ли?
– Где он?
– В безопасности. И если будешь делать, что велено, с ним ничего не случится.
– Я хочу его увидеть.
– Не сомневаюсь.
Джордж с Летишей встали по бокам от Аттикуса, и Калеб Брейтуайт замолк на полуслове.
– Так-так, спокойно, – сказал он, и Джордж со сдавленным стоном выронил нож для стейка. Тот звонко ударился об пол, а Калеб перевел взгляд на Летишу. Она с вызовом смотрела на него, демонстрируя пустые ладони.
– Я хочу встретиться со своим отцом, – потребовал Аттикус. – Сейчас же.
– Хорошо, но сначала встретимся с моим, – сказал Брейтуайт-младший, не сводя глаз с Летиши.
* * *
В кухне был служебный лифт.
– Извините, только для родни, – сказал Калеб, пропуская Аттикуса внутрь.
– Не волнуйтесь, – успокоил Аттикус Джорджа с Летишей. – Ждите тут, я скоро.
– Советую закончить трапезу. – Калеб нашел глазами дворецкого, который стоял поодаль. – Уильям, поухаживайте за ними. И отправьте кого-нибудь в поселок, пусть приведут Делайлу.
– Будет сделано, сэр.
Лифт поднимался ужасно медленно. Калеб Брейтуайт воспользовался этим, чтобы сообщить еще кое-какие правила.
– Мой отец тактом не отличается и наверняка скажет что-нибудь, за что ему захочется врезать. Так вот, не надо. Бесполезно. У него неприкосновенность.
– Неприкосновенность к кулакам? – спросил Аттикус.
– И к кулакам тоже. Список длинный.
– Тогда, может, я врежу тебе?
Калеб усмехнулся.
– Попробуй.
На третьем этаже двери лифта открылись. Калеб с Аттикусом оказались в небольшой отдельной столовой: стол с одним стулом во главе, на столе – остатки ужина.
Напротив лифта – картина, менее реалистичная, чем портрет в холле. На ней изображен человек в короне и мантии под розовеющим небом. Он царственно простирает руку к бесформенным силуэтам, выходящим из-за деревьев. Самые дальние напоминают аморфные сгустки, но по мере приближения к «царю» у них начинают появляться головы, хвосты, конечности, однако даже тень, что сидит у ног «царя», узнаваема с трудом. Аттикусу показалось, что это собака.
Калеб Брейтуайт подошел к одной из двух дверей, ведущих из комнаты
– Отец? – позвал он.
Вдалеке что-то грохнуло и будто бы упало. Ненадолго все стихло, потом послышались приближающиеся шаги.
Сэмюэл Брейтуайт не походил ни на чародея, ни на царя – скорее на заработавшегося бухгалтера и – немного – на изобретателя в духе Эдисона. Воротник рубашки расстегнут, рукава закатаны, в руках – тряпка. Появление Аттикуса в хозяйской столовой его не удивило, но и не особенно обрадовало. Впрочем, он никак этого не показал, зато внимательно изучил пришельца.
– Думал, он будет светлее, – молвил Брейтуайт наконец. – Ты уверен, что это тот самый?
– Уверен, – подтвердил Калеб.
– Все гости на улице. С чего бы это?
– Видите ли, сэр. Дело в том…
– Не надо. Уильям позвонил и все рассказал. Как к нему попал наш устав?
– Понятия не имею, сэр, – ответил Калеб. – Их ведь никто не запирал. Может, валялся где-нибудь в доме.
– Валялся… – Брейтуайт-старший, нахмурясь, посмотрел на сына. – А ты что же? Видел же, что он творит, почему не вмешался?
– Я…
– Неважно. И так знаю. – Брейтуайт вздохнул. – Ну что ж… Значит, ты у нас Тернер?
– Для вас – мистер Тернер, – сказал Аттикус.
– Хоть представляешь, какую головную боль ты мне устроил? Эти сыны адамовы невыносимы даже в добром расположении духа, а уж на голодный желудок… И все по твоей милости.
– Весьма сожалею.
– Ты не знаешь, что значит сожалеть. Пока. – Брейтуайт закончил вытирать руки и кинул тряпку на стол. – Итак, мистер Тернер, вам любопытно, зачем вы мне понадобились?
– Да. Наверное, все-таки не за тем, чтобы получить свою долю наследства.
– Верно, – сказал Сэмюэл Брейтуайт. – Ты и есть наследство.
– Чего-чего?
Повторять Брейтуайт-старший не стал, а вместо этого указал на картину.
– Что думаете об этом произведении искусства, мистер Тернер?
– Не знаю, я в этом не особо разбираюсь, – пожал плечами Аттикус.
– Йозеф Таннгаузер, современник и в каком-то смысле единомышленник Тита Брейтуайта, хоть и не член ложи. Умер в тысяча восемьсот первом, в бостонской лечебнице для душевнобольных. Это одна из последних его картин, называется «Бытие, глава вторая, стих девятнадцатый». Текст знаешь?
Аттикус мотнул головой.
– «Господь Бог, – процитировал Брейтуайт, – образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». В представлении Таннгаузера, акт наречения – это нечто большее, чем навешивание ярлыков. Человек – то есть Адам – непосредственно принимает участие в творении, придавая каждой твари конечный вид и определяя ее место в иерархии природы.
– То есть расставляет всех по своим местам.
– Точно. На заре времен – ненадолго – все стояли на подобающих им местах: сверху Бог, дальше мужчина, женщина и так далее до самой мерзкой ползучей твари. – Он посмотрел на Аттикуса. – А потом, как обычно, вмешалась энтропия. Человека изгнали из Рая, Потоп и Вавилонское столпотворение внесли сумятицу, и когда-то изящная и стройная иерархия распалась, превратившись в клубок племен и народов. Ясное дело, происходило все совсем не так. Только недалекие трактуют Библию буквально. Но как аллегория она и в самом деле весьма удачна.
– Аллегория на энтропию, – подытожил Аттикус.
В уставе действительно немало говорилось про энтропию, историю, развитие и деградацию человеческого общества.
– И тут появляетесь вы со своим Орденом. Ваша цель – вернуть все на круги своя, как было в райском саду, так? С помощью колдовства.
Брейтуайт презрительно поджал губы.
– Какое грубое слово, – сказал он, буравя Аттикуса взглядом. – Так говорят лишь недалекие простолюдины. Мы не волшебники. Мы – ученые, философы. Мы проникаем в суть природы. Природа незыблема. У природы есть законы, – говорил он, выделяя каждую мысль ударом кулака по столу. – Те, кто верит в колдовство, полагают, будто возможно все. Это не так. Нельзя взмахнуть волшебной палочкой и превратить свинец в золото. Так ничего не добьешься.