С тех пор, как трон заняла новая Королева, у Ивена было не слишком много работы. Королева освободила всех заключенных Регента, что смутило Ивена. Но Па объяснил, что Регент отправлял людей в тюрьму, если они говорили то, что ему не нравилось, а Королева – только за плохие поступки. Па сказал, что это разумно, и, как следует пораскинув мозгами, Ивен пришел к выводу, что он прав.

Двадцать семь дней назад (Ивен отметил это в книге) трое королевских стражников ворвались в подземелье. Они вели связанного пленника, седовласого мужчину. Он выглядел очень усталым, но – благодарно отметил Ивен – невредимым. Они даже не спросили у Ивена разрешения, прежде чем поволокли заключенного в третью камеру, но Ивен не возражал. Раньше он никогда не видел королевских стражников так близко, но слышал о них от Па: они защищали Королеву от опасности. Эта работа казалась Ивену самой прекрасной и важной в мире. Он радовался тому, что служит главным тюремщиком, но, родись он поумнее, больше всего на свете Ивен хотел бы стать одним из этих высоких крепких мужчин в серых мантиях.

– Обращайся с ним хорошо, – распорядился командир с ярко-рыжими волосами. – Приказ Королевы.

Хотя волосы стражника его восхитили, Ивен старался на них не пялиться, потому что сам не любил, когда на него пялятся. Он запер камеру, отметив, что заключенный уже лег на койку и закрыл глаза.

– Как его имя и в чем его преступление, сэр? Я должен записать в книгу.

– Жавель. Преступление – предатель.

Мгновение рыжеволосый начальник смотрел через прутья камеры, а потом покачал головой. Ивен наблюдал, как мужчины топают к лестнице, их голоса плыли за ними по коридору.

– Я бы перерезал ему горло.

– Думаете, он в безопасности с этим тупицей?

– Это между Королевой и Булавой.

– Он знает свою работу. Отсюда еще никто никогда не убегал.

– И все же вечно держать в тюремщиках идиота…

Ивен вздрогнул. Раньше, пока он не стал таким здоровенным, его величали так плохие парни, и он научился не обращать на это слово внимания, но услышать его от королевского стражника оказалось гораздо обидней. И теперь в его голове появились мысли о чем-то новом и ужасном: об угрозе замены. Когда Па собрался на пенсию, он пошел прямо к Регенту, чтобы убедиться, что Ивен может остаться. Но Ивен не был уверен, что Па разговаривал с Королевой.

Новый заключенный, Жавель, оказался самым легким на памяти Ивена. Он почти не говорил: всего пару слов, чтобы сообщить Ивену, что поел, хотел пить или просил опустошить нужник. На какое-то время Ивен даже забыл о Жавеле, думая только о том, что может лишиться работы. Что он будет делать, если это произойдет? Он даже не мог заставить себя рассказать Па, как королевские стражники его обозвали. Он не хотел, чтобы Па знал.

Через пять дней после появления Жавеля по тюремной лестнице протопало еще трое королевских стражников. Один из них был Лазарем Булавой, о котором знал даже Ивен, редко покидающий свои камеры. Ивен слышал от Па множество историй о Булаве. Тот утверждал, что Булава феерожденный и его не может удержать ни одна камера. («Кошмар тюремщика, Ив!» – восклицал Па, потягивая чаек.) Если остальные королевские стражники казались внушительными, Булава был в десять раз внушительнее, и Ивен подошел рассмотреть его настолько близко, насколько осмеливался. Начальник Стражи в его подземелье! Ивену уже не терпелось рассказать Па.

Двое других стражников несли заключенного, словно мешок с зерном, и когда Ивен открыл первую камеру, бросили мужчину на койку. Как показалось Ивену, Булава смотрел на заключенного ужасно долго. Наконец, он выпрямился, прочистил горло и плюнул: внушительный сгусток желтой слизи приземлился заключенному на щеку.

Ивен подумал, что это плохо: какое бы преступление ни совершил этот человек, несомненно, он уже достаточно натерпелся. Он был жалким, щуплым существом, голодным и страдающим от жажды. Грязь запеклась в толстых рубцах, покрывавших ноги и туловище. Другие рубцы – темно-красные – пересекали запястья. С головы были выдраны внушительные клочки волос: на их месте остались заплатки покрытой струпьями плоти. Ивен не мог вообразить, что с ним стряслось.

Булава повернулся к Ивену, щелкнув пальцами:

– Тюремщик!

Ивен шагнул вперед, стараясь казаться как можно выше. Па выбрал Ивена в ученики, хотя его братья были куда умнее, именно по этой причине: Ивен был крупный и сильный. Но он все равно доставал Булаве только до носа. Он подумал, знает ли Булава, что он медлительный.

– Смотри за ним в оба, тюремщик. Никаких посетителей. Никаких прогулок. Ничего.

– Да, сэр, – выпучив глаза, ответил Ивен, глядя на покидающих тюрьму стражников.

На этот раз его никто не обозвал, но только когда они ушли, Ивен понял, что забыл спросить, как мужчину зовут и в чем его преступление, чтобы записать в книгу. Дурак! Булава, несомненно, подмечает такие проступки.

На следующий день зашел Па. Ивен, как умел, выхаживал нового заключенного, однако залечить его раны могло только время или магия. Но, бросив лишь один взгляд на мужчину на койке, Па плюнул, прямо как Булава.

– Не вздумай лечить эту сволочь, Ив.

– Кто он такой?

– Плотник. – Лысина Па сверкала даже в тусклом свете факела, и Ивен с некоторым беспокойством отметил, что кожа на его лбу истончилась, словно полотно. Ивен понимал, что даже Па однажды умрет, хоть и отгонял эту мысль в самые глубокие и темные уголки подсознания. – Строитель.

– И что же он строит, Па?

– Камеры, – коротко ответил Па. – Будь предельно осторожен, Ив.

Ивен смущенно огляделся. В подземелье было полно камер. Но, похоже, Па не хотел об этом говорить, поэтому Ивен «убрал» его слова в подсознание, к другим тайнам, которые не понимал. Время от времени, когда он и не старался, Ивену удавалось разгадать тайну, и это было прекрасное и необыкновенное чувство. И ему думалось, что, наверное, так чувствуют себя парящие в небе птицы. Но сколько бы он ни пялился на человека в камере, никаких ответов на ум не приходило.

После случившегося Ивен полагал, что теперь готов к любому гостю в своем подземелье. Как оказалось, он ошибался. Два дня назад в подземелье ворвались два человека в черной форме тирской армии, волоча за собой женщину. Новая узница не походила на содержанку, как та регентская рыжеволосая: она плевалась и пиналась, ругая на чем свет стоит волокущих ее мужчин. Ивен никогда не видел никого подобного. Женщина казалась белой с головы до пят, словно из ее тела ушли все краски. Волосы были выцветшими, словно солома, долго пролежавшая на солнце. Даже платье, некогда светло-голубое, как показалось Ивену, теперь было белым. Она выглядела, словно призрак. Солдаты пытались затолкать ее во вторую камеру, но она вцепилась в решетку и повисла на ней.

– Не усложняй то, что и так непросто, – выдохнул высокий солдат.

– Отлезь, хромая креветка!

Солдат терпеливо давил женщине на руки, пытаясь разогнуть пальцы, пока второй тянул ее в камеру. Ивен попятился, не уверенный, стоит ли ввязываться. Женщина посмотрела на него, и внутри Ивена все похолодело. Ее глаза были обведены розовым, но глубоко в центре оказались голубыми, да такими светлыми, что сверкали, словно лед. Ивен увидел в них что-то ужасное, животное, нездоровое. Женщина открыла рот, и Ивен догадался, что она скажет, прежде чем она заговорила.

– Я все про тебя знаю, мальчишка. Ты слабоумный.

– Помоги, ради всего святого! – рявкнул один из солдат.

Ивен прыгнул вперед. Ему не хотелось прикасаться к женщине-призраку, поэтому он вцепился в ее платье и принялся тащить назад. Взявшись за ее пальцы вдвоем, солдаты наконец отодрали узницу от решетки и швырнули в клетку, где она врезалась в койку и повалилась на пол. Ивен едва успел запереть камеру, прежде чем женщина бросилась на решетку, изрыгая на них троих ругательства.

– Боже, ну и работенка, – пробормотал один солдат, вытирая лоб с похожей на маленький гриб родинкой. – Однако теперь она не доставит тебе много хлопот. Слепая, что твоя мышь.